– А меня, Саша, обрадовать успели, – хохотнул Сукромкин, когда абхазские мандарины с мягкой кожицей были уложены в тумбочку, а один из них, источающий чудный аромат, больной отправил целиком в рот. – Ща… – И он добавил что-то невнятное.
– Не понял.
– Дай, говорю, прожевать… Ну обрадовали, Саша. Бегичев. Знаешь такого?
– Не-а. А кто он?
– И не надо. Из кадров. Я только глаза разинул, понимаешь, после реанимации, а он сообщает, что вы, мол, Василь Вaсильич Сукромкин, выздоравливайте и с ходу оформляйте себе пенсию. Не нужны вы нам боле. Ну как?…
– Что, прямо так и сказал? – возмутился Турецкий.
– Ну, может, и не так, но я правильно его понял. И возраст мой их не устраивает, и опять же ранение… На хрен кому такой майор нужен? Верно понимаю?
– Чушь, Василь Васильич. Я с Грязновым поговорю…
А сам подумал, что ни о чем он больше с Вячеславом говорить не будет, да и нужды в этом нет. А сделает он лучше. Он оторвал клочок от пакета, в котором принес мандарины, и написал на нем несколько слов и цифр. Положил рядом с подушкой Сукромкина.
– Вот что, Василь Васильич, когда выберешься отсюда, не потеряй, позвони вот по этому номеру. Я записал. Мужика зовут Сергей Сергеич Здоровцев. Скажешь ему, что ты – от меня. А еще добавь Сереже, что я его лично просил… прошу взять тебя к себе на службу.
– А делать-то чего у него?
– То же самое, чем ты всю жизнь занимался. Это крупная фирма, связанная с перекачкой нефти. Туда, понимаешь? – Он махнул рукой в сторону окна. – И у них там есть постоянная нужда в опытных оперативниках. Перевозки, охрана и прочее. И все – на законных основаниях, так что можешь не волноваться. Ну поездишь малость. От этого еще никто не умирал. А деньги – хорошие.
– А сам-то чего же?
– Он давно звал. Просто не по мне.
– Это бывает, – подтвердил Сукромкин. – Веришь, Саша, хоть и фигня все это, я же понимаю, всему свой срок, а в душе обидно.
– Плюнь, Василь Васильич.
– А в кого плевать-то? Ну возьми того же Бегичева. Ты в самом деле его не знаешь?
– Не знаю.
– И не надо. А с ним мы еще месяц назад говорили… Я ему: вот, мол, срок подходит. А он: ты чего, говорит, Василь Васильич?! Да я тебя клятвенно заверяю, что никуда мы тебя не отпустим. Даже если сам на пенсию проситься станешь! Не так много у нас, говорит, хороших оперативников, чтоб кадрами разбрасываться. Будешь нашу молодежь учить! А это, говорит, вообще мало кто умеет. Вот сука, а? И что обидно, не сам приехал, а бабу заместо себя прислал, которая учетом занимается. Симпатяжка такая, бабенка-то. Будь я не в этой койке, я б ей точно вдул, Саша. Ты заедь при случае, взгляни, во!
Турецкий засмеялся.
– Чего, не веришь? – насторожился Сукромкин.
– Да верю. Я по другому поводу.
– А чего?
– На поправку ты пошел, Василь Васильич. Раз мысли о бабе появились, значит, все будет в порядке.
– Дай-то бог… Я тебе честно сознаюсь, Саша, – печально вдруг заговорил Сукромкин. – Невезучий я по жизни человек. Вечно со мной всякие неприятности случаются. А на оперативке, сам же знаешь, ребята суеверные. Невезучий – значит, крест на тебе. А для меня тот же апрель… Я рассказывал?
– Про Атаги-то? Да.
– Сам видишь… А этот твой Здоровцев, он как? Не суеверный?
– Ну ты скажешь! – засмеялся Турецкий. – Почем я знаю? Только ты уж ему сам про свои семь бед не рассказывай! Тут и не захочешь, так поверишь.
– Не, не буду… А это хорошо, что ты посетил, скучно тут. Поговорить по душам не с кем. А там-то чем тогда кончилось? Я про подвал.
– Шлепнули мы одного бандита. Опознали, измайловский он. Слесарем звали, не слыхал?
– Слесарь, говоришь? Не-а. А польза хоть была?
– Еще какая! Мне так врезали, что до сих пор задница болит.
– Ишь ты… Тоже, выходит, не повезло? Но я так скажу тебе, Саша, ты еще молодой. У тебя образуется. Это мне…
– Не бери в голову, Василь Васильич, Сереге позвонишь, он поможет.
– Ты б, может, сам? Для начала, а?
– Могу просто не успеть. Уезжаю я.
– А, командировка… Ладно. Позвоню, как прижмет… А ты Тольку Бобареку знаешь? Замом был во втором отделе.
– Помню. А что с ним случилось?
– Ничего. Вышел срок, поперли, как вот меня. Так он устроился. Не могу, говорит, без работы. Троих пацанов надо на ноги ставить. А еще сказал, что американцы высчитали, будто тот, кто не работает, проживает на шесть лет меньше своего работающего сверстника. Вот я и задумался: почему?
– А чего ж непонятного? Пока пашешь, бегаешь высунув язык, некогда про болезни всякие думать. А тут – на тебе, вот они, целый букет! А другой просто спивается от нечего делать.
– Может, ты прав. Но я думаю, что причина тут другая, Саша. Просто человеку становится грустно. А грусть – это нехорошее дело. От нее и болезни твои, и та же водка… Тебе как, еще пока не грустно?
– В самую точку ты попал, Василь Васильич. Поеду я. Дел много. Перед командировкой-то.
– Это я могу понять, Саша… Ты вообще-то уж извини меня, старика. Я ведь все понимаю.
– Ты про что?
– Да подвал тот все покою не дает. Видишь, и дальше не сделали путем… Опять же и тебя ругали. Зря ты меня тогда взял, невезучий я.
– Сплюнь три раза. Еще какой везучий! Другой бы так и загнулся, а ты вон молодцом выглядишь.
– Ну спасибо, – заулыбался Сукромкин. – Обрадовал ты меня, Саша.
«Слава богу, – подумал Турецкий, выходя, – хоть одному сделал хорошее…»
Турецкий сел в свою «шестерку» и посмотрел на часы. Одиннадцать. Конверт в кармане. «Макаров» в кобуре под мышкой. До Сокольников отсюда рукой подать, минут пятнадцать езды, не больше. А времени – навалом.
Странное дело, его всегда не хватало. Ни на что…
Он полез в карман за сигаретами и наткнулся на что-то твердое. Достал. Это были две визитные карточки. Точнее, глянцевые картонки, на одной из которых было написано красным фломастером: «Сочи, Курортная,17». И скользнувший росчерк в конце – вместо точки – показался похожим на тонкую струйку крови. Сволочь…
Турецкий смял картонку и швырнул под ноги. Они, конечно, знали, чем его можно взять. Да тут и особого ума не надо. Какой отец станет рисковать собственным ребенком! Беспроигрышный вариант.
Значит, следили. Причем постоянно, от начала и до самого конца. Но как же он, битый и стреляный «следак», так ничего, кроме их совсем уже наглых вылазок, не заметил?