Ответ напрашивался сам: ты – профессионал, но и они ведь – тоже профи.
Ребята, что ж вы творите?! Кому служите?! Неужели за деньги так просто купить вашу совесть? Вы ж не себя продали, вы, бляди, продали собственных детей, которые, глядя на вас, пойдут по вашим же стопам… И, значит, без всяких сомнений будут – им прикажут, и они будут! – стрелять в собственных же матерей… В вас, папаши-мерзавцы! Выполняя новую, высшую миссию очистки общества от лишних. Тех, кто ест, а работать, пахать по три смены в сутки, вроде Сукромкина, уж не сможет. Ох, страшненькая перспектива… Но вам воздастся!
Турецкий вспомнил, что почти у самого входа в Сокольники есть довольно красивая, высокая такая церковь. Кажется, называется Воскресенская… Воскресенье. Оно – завтра. Может, стоит?
Взглянул на вторую визитку.
«Соколовская Илона Владимировна». И телефон. Нет, не «Глории». Видимо, домашний. И еще интересно – никаких указаний, кто, что… Просто: Илона Соколовская. Звучит красиво.
Он несколько раз произнес вслух, наслаждаясь звучанием. Иронически хмыкнув, подумал, что, к примеру, Илона Турецкая звучало бы гораздо, на порядок, хуже. Ирка тоже ведь была когда-то Фроловской. А стала Турецкой без всякого сомнения. Не считая, что лучше, а что хуже.
Но это уже прошлое. И если ты – нормальный, здоровый мужик, который сумел-таки наконец принять единственное для себя верное решение, то какого дьявола ты занимаешься теперь тем, что в приличном обществе называется «мудизмом»? Самокопанием, самоедством, само… само… Как в том анекдоте про нерадивого рядового по фамилии Разымбаев. Сколько ни учили, каким был, таким и остался… Разымбаевым. Полковник удивлялся: «Что хоть они тебе говорили?» А рядовой, ничтоже сумняшеся, что называется, отвечал: «Тавариш сыржант гаварил – разымбай ты, вот какой! Тавариш литинант тоже гаварил „разымбай“. А тавариш каптан, он уважал, гаварил – тавариш разымбай!»
Вот и ты. Турецкий – тавариш разымбай…
Но визитку не выбросил, а кинул в бардачок. Не надо обижать хорошего человека. Особенно если этот человек – красивая женщина…
Церковь Вознесения Христова была открыта.
Турецкий оставил машину возле бровки тротуара, решив потом идти отсюда пешочком: два шага. А от церкви, есть надежда, машину не уведут. Впрочем, какая теперь разница? Ирка за руль не садится, значит, продадут, и дело с концом.
Едва поднялся по ступеням и вошел в прохладное, пропахшее ладаном высокое и гулкое от его шагов помещение, к нему подошла сгорбленная старушка в черном. Протянула тонюсенькую свечку. И стояла, выжидаючи глядя снизу вверх.
Он понял смысл ее взгляда и ожидания. Достал из бумажника пятидесятирублевую купюру и протянул ей. Старушка проворно спрятала деньги в черном своем рукаве и быстрой мышкой словно растворилась в полутьме церкви. Глаза еще не привыкли после яркого света на улице, и потому все казалось сумрачным.
Турецкий только и успел махнуть ей рукой, чтоб не торопилась.
Она обернулась.
– Bы меня простите, а куда ее надо ставить, чтоб… – Он запнулся, не зная, как объяснить свою нужду.
– Во здраве, сынок, вон туда. – Она показала черной рукой в сторону весело прыгающих огоньков на золотистом подсвечнике – Турецкий не знал его правильного названия.
– А если мне надо за упокой?
– Тады туда. – Старуха ткнула рукой в сторону другого такого же подсвечника, поскромнее. – Спасителя распятого видишь? Вон туды и поставь.
Турецкий подошел к золоченому кресту, на котором мучился Христос. Горели пяток свечек. Негусто, видать, поминают. Зажег от одной из них и утвердил ее в гнезде. Постоял. Вспомнил, что надо бы и лоб перекрестить. Эх ты, божий человек…
Трижды перекрестился и поклонился Спасителю. А кому свечка? Так самому же себе, других быть не может. День нынче такой.
Постоял еще, вспомнил, как однажды вместе с Иркой они пошли в храм, что на Комсомольском проспекте, почти у самого метро «Парк культуры». Кто-то сказал, что там то ли крестился, то ли венчался Володя Высоцкий. Но пошли не по этой причине, а потому, что уж больно красива она была, эта церковь. И он, помнится, еще удивился преображению Ирины. Только что была веселая, хохочущая девчонка, которую хотелось схватить нa руки и немедленно утащить домой. А тут вдруг она как-то враз сникла, словно под строгим взглядом Николая Чудотворца, именем которого и названа была церковь, стала маленькой, беззащитной и уже никаких не то что сексуальных чувств, вообще ничего, кроме боязливого смирения, не вызывала. Наверное, потому она и церковь, что держит человека в безотчетной железной узде. Где-то ж должен он перестать подчиняться самому себе!
Точно так же сами собой пришли на ум слова, которых Турецкий никогда не произносил: «Господи, прости мне вольные и невольные грехи мои… Впрочем, насчет невольных ты не обращай внимания. Это все – лукавство. В чем и каюсь…»
Он еще раз поклонился и пошел к выходу. На солнце его оглушил птичий гомон. Орали вороны в парке напротив, чирикали воробьи в кустах распустившейся сирени. Все вокруг было розовато-голубым от обилия сиреневых зарослей. Когда-то, а в общем-то совсем еще недавно, дачки, которых здесь было изобилие, пока не стали строить казенные двенадцатиэтажки, утопали в сиреневых садах. Ничего почти не осталось. Снесли старые дачи, бульдозерами выкорчевали сады, сделав площадки с песочницами, а сирень разве что и осталась вот тут, у храма.
Ничего больше не смущаясь, Турецкий обернулся ко входу в церковь и в последний раз перекрестился на икону Христа над аркой дверей…
Конверт был в кармане. Турецкий вынул его, посмотрел, словно хотел убедиться в его наличии, сунул обратно и неторопливо пошел к главному входу в парк. Времени было достаточно. Он не смотрел по сторонам, хотя понимал, что его уже давно «ведут». А иначе и нельзя было. Как говорится, во избежание… Мало ли какой фортель мог в последнюю минуту выкинуть старший следователь по особо важным!…
Чувствовал он себя спокойно. На душе стояла этакая прохладная тишина. Никаких желаний тоже не было. Впрочем?…
Проходя мимо стекляшки-забегаловки с однозначным названием «Сирень», он подумал: а почему бы, в сущности, не выпить кружечку пивка? Вот просто взять и выпить. Кому от этого вред? И потом, сегодня же суббота как-никак.
Но за стойкой в кафе разливного пива не оказалось, пришлось довольствоваться бутылочным. Но он не стал цедить из горлышка, как это делает желторотая молодежь, ловя какой-то особый кайф. Он велел налить ему в бокал. И с этим бокалом подошел к столику у стеклянной стены и сел.
Отпивал медленно и со вкусом, поглядывая наружу.
По аллейке шло множество народу. Больше всего было стариков и детей. Подумал, что если бы пришлось проводить операцию, лично он бы отказался. Слишком опасно. Риск неоправданный.
Вспомнился давний рассказ одного знакомого опера, которому где-то в конце пятидесятых пришлось здесь вот, на одной из просек, вместе с коллегами из группы захвата брать особо опасного. Муровцы долго его выслеживали и наконец засекли…