И Перфильев стал вспоминать — поминутно оговариваясь, что мог и что-то напутать, поскольку сам с трофейными фондами связан не был, Бог, так сказать, миловал, оттого и до преклонных лет дожил, — что было этакое необычное годах в пятидесятых, если не изменяет ему память… Прове-рить-то можно, ежели кто-нибудь из живых из тех лет остался. Но мало таких.
— Вы можете мне не верить, сказать, что все мною вам рассказанное можно в газетах вычитать. Да, можно, в последнее время стали как бы приоткрывать завесу, но до конца ее, видимо, уже никогда не откроют. Потому что слишком много беды и крови под ней, в кастрюле той, где все смешалось — и подвиг духа человеческого, и мерзость, которой равной не придумаешь… Я не оговорился, что Бог меня миловал. Воистину так. Но могу назвать с десяток достойнейших имен, носители коих сгинули в тюрьмах и лагерях лишь за одно невольное прикосновение к тайнам подвалов Эрмитажа. Да разве ж у нас одних! И-и, молодой человек, были времена, когда так называемый искусствовед в штатском вовсе не казался анекдотическим персонажем, сопровождающим министра культуры. Горькие времена… А истинный знаток искусства, не имевший к сим гражданам ни малейшего отношения, рассматривался как человек опасный для спокойствия общества, ибо нес в себе глубокое, а стало быть, и подлинное знание того, что вы, возможно об-молвясь, назвали словом «атрибутика». Знание, молодой человек, определяющее корни, происхождение, историю художественного произведения. А эти знания считались ненужными и, более того, вредными. За то и казнили. Чтоб меньше знали! Чтоб не помнили! Чтоб потомки однажды счета не предъявили! Извините старческую блажь…
С Петропавловки бабахнула пушка. Послышались аплодисменты. Турецкий невольно оглянулся. За их спиной, на набережной, толпились туристы, ожидавшие выстрела, фотографировали крепость, Неву, речной трамвайчик у берега.
— Ну вот и полдень, — сказал, поднимаясь со скамьи, Перфильев. — Пора, пора, а то эдак и радикулит можно на старости лет заработать. Идемте посмотрим кое-какие телефончики, коли сохранились… А по поводу тех «искусствоведов», о коих изволили слышать, анекдотец бытовал. Приехали, стало быть, в Париж, в здание ЮНЕСКО, делегации различных стран. На Всемирный конгресс по вопросам сохранения памятников искусства и культуры. О чем мы с вами сегодня говорим. Ну, идут делегации, отдельные граждане, предъявляют соответствующие документы, и охрана их впускает. Идет, надеюсь, небезызвестный вам господин Пабло Пикассо. Шарит по карманам и объявляет охраннику, молодому капралу, что забыл, понимаете ли, документы дома. Капрал интересуется, кем является сей гражданин. Отвечает: «Я художник Пабло Пикассо». — «А можете ли вы это доказать?» — настаивает капрал. — «Могу, — говорит художник. — Извольте лист бумаги». Ему подают бумагу, Пикассо вынимает из кармана карандаш и единым легким росчерком изображает всемирно известную голубку, свившую себе гнездо в солдатской каске. Дарит капралу лист, тот берет под козырек, охрана салютует художнику, и тот проходит в здание. Следом появляется роскошно одетая дама, высокая блондинка, с золотой косой, уложенной в узел. И с нею два джентльмена. Дама тщетно роется в сумочке и объявляет капралу, что забыла пропуск в гостинице, где она остановилась. Естественно, капрал интересуется, кто эта дама. Она объявляет, что является министром культуры Советского Союза. А эти господа — с ней. Капрал с одобрением кивает, он уважает Советский Союз и ее министра, но тем не менее просит привести какое-нибудь, пусть самое незначительное доказательство. Дама молчит в растерянности, обращается к спутникам, те только пожимают плечами. Наконец капрал решил прийти на помощь. «Мадам министр, — говорит он ей, — вот только что перед вами пришел Пикассо, так он…» — «А кто такой Пикассо?» — спрашивает дама у своих спутников. Те снова пожимают плечами. Тогда капрал берет под козырек, щелкает каблуками и говорит: «Проходите в здание, мадам министр культуры, и вы, мсье не критик д'Ар, тоже проходите!»
Турецкий захохотал, да так заразительно, что невольно обратил на себя внимание прохожих. Старик был очень доволен. И взгляд его, обращенный к следователю из Москвы, заметно потеплел.
В своем кабинете он долго рылся в ящиках, извлекая на поверхность бювары, блокноты, общие и ученические тетрадки, длинные телефонные книжки, замусоленные до такой степени, что прочитывались с трудом. А Перфильев все листал, перелистывал, что-то шепча себе под нос, пока наконец не ткнул пальцем в страницу, исписанную таким мелким почерком, что разобрать можно было только через сильную лупу. Но старик не носил даже очков, только отстранил текст подальше. Отличная, классическая дальнозоркость.
— Ну-с, — довольно протянул он. — Извольте записывать. Стало быть, Автово, Трамвайный проезд, дом… квартира… И спросите, соответственно, Грачева Константина Сергеевича. Дом вы легко обнаружите. Он, извините, напротив кладбища, серая такая девятиэтажка. Со значением-с, молодой человек, власти людей селят. Чтоб не забывались. Мементо мори! Помни… Человек он, прямо скажу, трудный, но тому есть свои значительные причины. Сумеете разговорить, счастье ваше. Думается мне, что% очень сможет заинтересовать его ваша папочка-то. Как бы не та оказалась, из-за чего весь сыр-бор-то и разгорелся тогда, в Германии. Ну встретьтесь, обдумайте, а ежели в фондах пожелаете ревизию учинить, то решать вам с самым высоким начальством. Не сегодня завтра вернется из Москвы наш заместитель директора по науке, так сказать, с ним и обговорите ваши желания. Понимаете, о ком я?
Распрощавшись и пожелав Ивану Ивановичу доброго здоровья, Турецкий отправился в дирекцию, где буквально грудь в грудь столкнулся с выглядевшей весьма воинственно Вероникой Моисеевной.
— А я вас полдня ищу! — с укоризной объявила она во всеуслышание. — Куда же вы исчезли, Александр Борисович?
Понимая, что отступать уже некуда, ибо позади была степа, а могучая грудь Вероники Моисеевны явно угрожала ему, Турецкий в качестве слабой защиты выставил перед собой обе ладони, демонстрируя, что он весь, ну до конца, в ее власти. Только не надо торопиться, не здесь…
Такая капитуляция ее устраивала. Она заявила, что, если он до сих пор не снял номер в гостинице, она может обеспечить его жильем на несколько дней в пансионате, в Новой деревне за Белоостровской. Там довольно мило, недалеко и недорого. И если он не против, то можно съездить хоть сейчас. Было очевидно, что никаких других дел в музее у нее нет и не предвидится.
«Саня, могучая пятидесятилетняя женщина предлагает тебе свое покровительство, чего же ты телишься? Самое подходящее время устанавливать наиболее тесные контакты!» Он бы снова, как недавно, расхохотался, кабы не опасность быть немедленно погребенным или, проще, размазанным по этой самой стене, которую он уже ощущал своими лопатками. Правда и только правда, всегда говорил он себе, потому что, если соврешь, запутаешься. А даже полуправда никогда тебе не будет грозить скорым разоблачением. Быстро объяснив, что счастлив от ее предложения, Турецкий сказал, что должен успеть еще сегодня съездить в Автово по важному делу.
— Ну какое у вас дело в Автове, на окраине? — удивилась она.
— Не у меня, у Генеральной прокуратуры, — сказал он так, что вопросы вмиг отпали. — Но я вам обещаю. — Он не сказал чего, зато сказал твердо и недвусмысленно.