— Зачем? — удивилась Светлана.
Екатерина замялась:
— Дело в том, что я хотела Голобродскому подать знак, чтобы он закруглялся со своими откровениями. Но он меня даже не замечал.
— Значит, вы должны были видеть тех, кто был в непосредственной близости от убитого.
— Да я больше по сторонам глазела, — виновато призналась Екатерина. — Приметила, что конкуренты понаехали, Василий Пчелицын был с НТВ, он сам и оператор, и корреспондент. Репортер года, такое ощущение, что у него агенты повсюду. Можно подумать, ему было интересно интервью ветерана, а вот когда Голобродский начал про преступления рассказывать — так Пчелицын сразу прикатил.
— Кого вы еще можете назвать?
— Ну знакомых больше не припомню. Так, телевизионщики. Газетчики тоже были. А вообще… ну обычные люди вокруг — толпа.
— Вот и опишите мне, пожалуйста, кого вы запомнили из толпы…
«Да, Александр Борисович был прав: разговаривать с этой дамочкой довольно тяжело, и будет ли толк — неизвестно. Надо фоторобот подозреваемого составлять, а эта милочка никого даже припомнить не может, кроме коллег. Угу, „обычные люди… толпа…“ — мысленно передразнила ее Светлана.
Василий Пчелицын оказался куда более внимательным и толковым. Он назвал еще три фамилии присутствующих коллег. Сказал, что снимали это интервью шесть или семь операторов. Назвал четыре телекомпании, на которые обратил внимание в тот день. Хотя внимательность его тоже ограничивалась сферой профессиональных интересов. В основном он сопоставлял и оценивал ракурсы съемки у коллег-конкурентов. Посторонних людей не запомнил. Впрочем, если они и были, то было их — по словам Василия — совсем немного. По крайней мере, в непосредственной близости от полковника-ветерана. Это было уже интересно. Однако проверка телекомпаний, их сотрудников, просмотр отснятого материала — все было впустую. И ни на одном кадре не было ни единого персонажа, которого можно было бы заподозрить в совершении преступления.
Рюрик Елагин только что доложил Турецкому о результатах, полученных на квартире у Голобродского. Наибольший интерес представляли бумаги, которые подтверждали то, что следователи Генпрокуратуры уже неоднократно слышали в телевизионной записи. Подполковник в отставке действительно занимался расследованием преступлений в фармакологической сфере.
— Очень любопытно, — заметил Турецкий. — Но, судя по всему, он действовал не в одиночку. Если это действительно была общественная комиссия, то нам во что бы то ни стало надо найти остальных общественников. Рюрик, ты не находишь, что довольно странно получается — товарища убили, а никто до сих пор к нам не обратился?
— Александр Борисович! Я вот что думаю. Дело нам только что передали, но ведь изначально оно в районе было заведено. Хорошо бы узнать, не обращался ли кто как раз к ним.
— Это ты дело говоришь! — одобрил Елагина начальник. — Давай дуй туда и в точности узнавай, были ли сигналы, а если да, почему никаких заявлений мы в деле не обнаружили.
Елагин оказался прав: помимо очевидцев были и другие свидетели, желавшие пролить свет на убийство ветерана. Ефим Рафальский ничтоже сумняшеся пришел с заявлением просто-напросто в отделение милиции по месту жительства Голобродского. Участковый на редкость внимательно его выслушал и направил в Мосгорпрокуратуру, но вот там его как раз и отказались принять. Точнее, заявление приняли, но самого Рафальского выслушать отказались, сославшись на занятость. Пока не грянул гром с самого верха и дело не было передано в Генеральную прокуратуру — никто и не думал всерьез заниматься расследованием. Ну убили старика в толпе, Москва — большой город, всякое случается, а тут еще однополчане с жалобами приходят… Никому и в голову даже не пришло подшить заявление Рафальского к еще даже не начатому делу…
Однако Елагин поднял такую бурю, что нашлось и само заявление, и молоденький следователь, который им пренебрег. Обещая все кары небесные по служебной части своему незадачливому коллеге, Рюрик возрадовался тому, что заявление было составлено по всей форме и на данный момент у него имелись не только инициалы столь ценного свидетеля, но и адрес его постоянной регистрации. Елагин, не привыкший что-либо откладывать на завтра, тут же рванул по указанному адресу, однако Ефима Борисовича он дома не застал, но выписал повестку, которую и вручил его супруге. Оставалось ждать завтрашнего дня.
Опрос же очевидцев печального события на Триумфальной площади никаких результатов не принес. Из постоянно действующих киосков в непосредственной близости от места прерванного интервью были только два: цветочный ларек и теремок, в котором готовились огромные блины с разнообразной начинкой.
Пожилая женщина в тонком сером пуховом платке, торгующая цветами, отлучалась на полчаса как раз в то время, когда произошло убийство. Вернувшись из поликлиники, куда она бегала записаться на прием к стоматологу, она обнаружила неподалеку от рабочего места толпы народа, милицейские машины, «скорую помощь». Разумеется, ничего вразумительного от нее добиться было нельзя, кроме просьбы не выдавать ее отсутствие хозяину цветочной палатки. Проверка поликлиники подтвердила, что цветочница говорит правду.
Две молодых девчонки из блинной были заняты работой. В предпраздничные дни желающих перекусить хватало. У теремка постоянно была небольшая очередь. Поэтому поварихи смотрели в основном на раскаленные докрасна плиты. «А что вы хотите? — спрашивала та, что побойчее. — Там каждый день что-нибудь снимают. Камеры. Прожектора. Если мы на каждого ветерана смотреть станем — без работы останемся. Ладно бы Хабенский какой…».
Рюрик, правда, наткнулся на пацана лет десяти — двенадцати, который сам сунул ему в руку рекламный листок с телефонами салона красоты. Оказалось, что и в «черную пятницу» он бегал вокруг памятника Маяковскому с кипой рекламок. Но мальчишка оказался бестолковым, да еще и шепелявым. И чтобы понять его, Елагину пришлось потратить немало времени и нервов. Выяснилось, что старика парнишка увидел уже мертвым. Еще он запомнил множество людей, спешащих к месту происшествия. Но вот кого-нибудь торопящегося с площади не видел.
В общем, в итоге от всех этих свидетельских показаний остался аккуратный, круглый ноль.
Что-то складывалось не так. Последнее время Герман Тоцкий все чаще пребывал в самом дурном расположении духа, гнал от себя друзей, мрачно напивался в одиночестве в подвале собственной виллы, в своем бункере — винном погребе. Или срывался, садился пьяный за руль, мчался, не разбирая дороги и указателей, в город, не считая, кидал фишки на зеленое поле рулетки, орал на персонал, а один раз учудил так просто чудовищный скандал.
В баре при казино заказал томатный сок и водку — тот коктейль, что носит название «Кровавая Мэри», но велел не смешивать, а принести ему кувшин сока и графин водки в чистом виде и двухсотграммовый граненый стакан. Обматерил бармена, который подал ему бокал вместо стакана (действительно, откуда в цивилизованной Испании могли знать о мухинском стакане с правильным количеством граней?), а потом и вовсе плеснул ему сок в лицо, заявив, что это не томатный сок, а какая-то тухлая консерва, разведенный кетчуп. Секьюрити казино, прекрасно осведомленные, какие деньжищи оставляет у них Герман, прежде чем вызвать полицию, попытались угомонить неудобного, но денежного клиента самостоятельно. Герман отбивался от них тяжелым стулом. Визг, грохот, приезд полиции, которую вызвали не охранники, а кто-то из посетителей казино…