Результатом диалога стало то, что Слава Грязнов срочно послал в Питер старшего оперуполномоченного первого отдела Департамента уголовного розыска МВД России капитана милиции Галину Романову. Он знал, что уж кто-кто, а капитан Романова раскалывать умеет! Хватка ее, светлой памяти, тетки Шурочки сочетается у Гали с таким сочувственным взглядом темно-вишневых украинских глазок, что этой чуть-чуть полноватой, но обаятельной дивчине так и тянет выложить всю подноготную. И свою, и чужую… Облегчить душу, одним словом.
— Будь поосторожней в Горках Ленинских, — предупредил Иса Мусаев.
Этот необычный телохранитель позволял себе говорить Акулову «ты», и от него единственного Акулов это терпел. Продолговатое спокойное лицо Мусаева с горбатым носом и чуть слащавыми полными губами, обрамленное спускающейся на грудь бородой, напоминало лицо средневекового ученого из исламского мира, Улугбека или Авиценны — если бы у малообразованного Акулы могли возникать подобные ассоциации. Мусаеву и впрямь был свойствен почти научный расчет: он не терял головы в самых острых ситуациях. В вооруженной перестрелке он чувствовал себя как рыба в воде, словно из материнского чрева вылез уже с оружием. Дважды спасал Акулова от верной гибели. Глава «Русского земельного фонда» отдавал себе отчет, что Мусаев способен буквально, а не в лживом переносном смысле заслонить его своей грудью. Сказал — сделает.
И, несмотря на эту безупречную преданность, Акулов не любил Ису Мусаева. А за что ему любить человека Ромео? Боясь, чтобы не уплыли из рук вложенные в Акулова деньги, Ромео приставил к нему Мусаева, в обязанности которого входило и надзирать, и защищать, и доносить кому надо, если что. Предательство — оборотная сторона преданности. Но Акулов, сознавая, что связан по рукам и ногам, терпел и это.
— Так кого же мне, по-твоему, остерегаться в Горках Ленинских? — спросил Акулов, закидывая ноги на стол: в неофициальной ситуации он расслаблялся, как умел. — Да, крикни там, пусть принесут выпить.
Выпить Андрею было необходимо позарез: только что с ним беседовали следователи из прокуратуры. Обвинения не предъявили, но душу разбередили здорово. Муторно расспрашивали, перескакивая с одного на другое, то о пропавшей адвокатше Каревой, то о Маргарите Ганичевой, то об ее адвокате Лейкине. Тьфу!.. Акуловскую первую и единственную судимость зачем-то на белый свет извлекли. Он им так и сказал: «Давно это было, аж в советские времена, когда государство не терпело предпринимательства и частной инициативы. А в наше время, когда все изменилось, я работаю на благо общества». Отбиться как будто бы удалось, но безошибочное чувство, что его преследуют, печеночной горечью стояло во рту. Обложили… Снова, как в ранней юности, обложили: наставлены дула винтовок, псы ярятся мокрыми пастями, рвутся из колючих ошейников. А он — посередине их жесткого, сдвигающегося круга — один. Снова один. Думал — сильный, думал, никто его больше не тронет. Олигарх, одно слово! А вот поди ж ты: сейчас время такое, когда и олигархи падают под косой, как трава. А все из-за Маргариты. Она, сука, подсуропила. Совсем, видно, никудышние времена настали, если взбалмошной бабе верят больше, чем ему. У нее, он насквозь видит, тоже рыльце в пуху, что ж ему, за двоих отдуваться? Они с Маргаритой, сказать по-шахматному, совершили размен фигур: адвоката за адвоката. Лейкин был фигурой конченой, чего о нем жалеть? А вот за себя тревожно. И ведь по-глупому тревожно: до Акулова никто не докопается, киллеров нанимал подставной человек через Интернет — не московских, питерских киллеров, для конспирации. Ни одной ниточки, ведущей к «Русскому земельному фонду», не оставил. Андрея Акулова голыми руками не взять! А все же нервишки гуляют. В таком положении дерябнуть лишних градусов — наипервейшее лекарство. Лицо неукоснительного трезвенника Исы, когда он передавал приказ хозяина о выпивке, не отразило никакого неудовольствия. Не его дело обсуждать акуловские привычки. А вот обсуждение безопасности Акулова входит в круг его обязанностей.
— Остерегайся крестьян, — тоном дружеского совета произнес Мусаев. — И председателя колхоза.
— Кого? Жуков этих навозных? — Акулов едва не расхохотался. — Ну, я понимаю еще, людей моей несостоявшейся супружницы Ритки Ганичевой… Но мы ее обезвредили. — Это было не так, но Андрей храбрился — даже перед Исой, даже перед самим собой. — А чтобы навозников? Да они пикнуть не посмеют. Председатель много из себя строит, но и он такой же. Надавлю на него через мальчишку, никуда не денется. Поднесет документы да еще приплатит, чтоб я их взял.
Выпивка прибыла незамедлительно, на подносе с единственной низкой осадистой рюмкой, полной солонкой и изрядным кусманом бородинского хлеба: другой закуски Акулов наедине с собой не признавал. И вин всяческих изысканных терпеть не мог: вина — это для слабаков и баб. К чему он привык в молодости, от того отвыкать не собирался, усматривая в этом особый мужественный шарм (и зная, кстати, что простота вкусов одного из самых богатых людей России производит выгодное впечатление на немногих избранных из внешнего круга, которых он соизволил приблизить к своей персоне). Не торопясь, Андрей наполнил рюмку, задержав дыхание, хватанул. Затем, также не спеша, ощущая горячее тепло, расходящееся по всем жилам, отломил кривой кусок хлеба, просыпав крошки на поднос, и обмакнул его коричневую, насыщенную тмином ноздреватость в соль…
Мусаев, зная, что хозяин не любит, когда кто-то вмешивается в начало его общения со спиртным, молчал, опустив веки — тонкие, морщинистые и лиловые, как у птицы. Но и сквозь них просвечивал горячий проницательный взгляд. А может быть, это казалось сквозь спиртное: в последнее время Акулов ловил себя на том, что стал пьянеть подозрительно быстро. Нервы, нервы все. Вот покончит с «Заветами Ильича», уедет куда-нибудь на море отдохнуть.
Но не раньше, чем покончит. Оставлять такое мерзопакостное дельце незавершенным — все равно что оставлять у себя в тылу вражескую часть.
— Не бойся тех, кто играет по правилам, — подождав, когда хозяин дойдет до нужной кондиции, изрек Иса. — Бойся тех, кто не знает никаких правил: они совершают глупости, они действуют вопреки логике. И потому часто выигрывают. Ты не можешь их заранее просчитать.
— Что же мне с крестьянами делать? Всех перебить?
— Не лучший выход. Пока ты этого сделать не можешь. Но будь настороже. В любую минуту можешь получить удар в спину. Когда загнанное животное видит, что все пропало, оно бросается на охотника.
— Восточные басни, — хмыкнул Акулов, любуясь на свет маслянисто-тягучим содержимым рюмки. Содержимое убывало быстрее, чем хотелось бы. Надо ограничивать себя в выпивке — но, с другой стороны, зачем? Однова живем! — С крестьянами я как-нибудь разберусь, уж ты поверь. Да, вот еще что, Иса, все забывал тебя спросить: правда, что твое имя значит «Иисус»?
— Пророк Иса, — сдержанно и с достоинством подтвердил Мусаев, — у вас его зовут Иисус.
Акулова все-таки разобрал смех. Пьяный, обидный, но он не собирался себя сдерживать.
— Иисус, X3.-X3.-Xcl! Ни хрена себе из тебя Иисус! Мусаев ничего не ответил, но Акулову показалось, что он прошептал несколько слов себе в бороду. Выругался? Или попросил Аллаха дать ему терпение для работы с этой пьяной собакой, для которой нет веры, которая глумится над именем пророка? А, пусть! Пусть он как хочет, а Акулов — такой, какой есть. Всякие телохранители ему не указ. И сам Ромео ему не указ. Нет на свете человека, кто смел бы ему указывать. Что ему председатель? Плюнуть и растереть!