Обстоятельства сложились даже лучше, чем он рассчитывал. Никому не показалось странным, что ассистент Любченко заночевал в клинике: это было не редкостью для него, фанатично увлеченного своей профессией, стремившегося не только лечить, но и, подобно медсестре, выхаживать своих больных. К тому же коллеги знали, что случилось с его женой, знали, каково ему возвращаться каждый вечер в пустую квартиру, и сочувствовали… Ничего плохого не заподозрила даже ночная сестра, с которой он столкнулся не на своем этаже: кажется, она потом и не вспомнила, что его повстречала. В конце концов, Анатолий Любченко относился к тому разряду людей, о которых просто невозможно подумать плохо… Ну и, кроме того, повезло, что Алла Коледова на дежурстве, вопреки всем правилам, поддалась сну. Иначе — страшно подумать — второй жертвой могла стать она.
Зато убийство… Очутившись в палате, где за стеклянной перегородкой спала Алла (настольная лампа огненно высвечивала ее разметавшиеся по столу волосы), Анатолий Любченко ощутил себя врачом, который, как завещал древний грек Гиппократ, вошел сюда для пользы больного. Собственно, он едва не потянулся пощупать Лейкину пульс, но одернул себя: незачем, да и прикасаться к человеку, который из-за него сейчас перестанет присутствовать на этом свете, было бы неприятно. Хуже, чем к трупу… Громко, механически дышал аппарат искусственной вентиляции легких. Нагнувшись, Любченко нашарил ведущий от него к розетке шнур. Вот теперь его обуяла паника! Вдруг представилось, что Алла проснулась и удивленно со сна таращится на застекольную сцену, раскрывая рот, чтобы перебудить всех оглушительным визгом. Анатолий дернул за шнур. Наступившая тишина заложила уши ватой. Анатолию мерещилось, что каждое его движение, каждый шорох его халата, словно бой колокола, разносится в этой враждебной тишине. С трудом удерживаясь от того, чтобы бестолково кинуться бежать, он вышел, нажав дверную ручку через рукав халата, чтобы не оставить отпечатков пальцев… И только очутившись в безопасности, на своем этаже, в ординаторской, где ждали его разложенные на диване подушка и одеяло, Анатолий Любченко поморщился и больно стукнул себя кулаком по голове. У-у-у, кретин! Надо было не торопиться, а выждать наступление смерти, которая в отсутствие дыхания наступила бы чрезвычайно быстро, и снова аккуратно включить аппарат ИВЛ в сеть. Тогда никто не подумал бы искать состав преступления в том, что тяжелый больной скончался. А теперь каждому понятно, что, если шнур выдернут из розетки, стало быть, нашлась рука, которая его выдернула… Однако нервы Анатолия Любченко, мелкой дрожью помнящие каждую секунду пребывания в палате Лейкина, свидетельствовали о том, что такое хладнокровие было бы свыше его сил и, кроме того, увеличивало риск попасться на месте преступления. А сейчас возвращаться и довершать начатое было бы полным безрассудством. Вот-вот проснется Алла Коледова.
То, что последовало за пробуждением Аллы, нагнало на Любченко страха. Откуда ни возьмись, прокуратура, милиция, медицинский персонал тоже на ушах стоит: покойный-то был не какой-нибудь мелкой шушерой! Но в итоге все обошлось. Анатолия, как и всех, допрашивали, но он держался невозмутимо, на вопросы отвечал продуманно, и ему удалось выйти сухим из воды. А главное, ему удалось воспользоваться плодами своего преступления. Для Наташи было куплено суперэффективное лекарство, которое позволило ей в сжатые сроки выйти из больницы. Призрак финансовой катастрофы отступил.
Почему же это не принесло ему ни малейшего удовлетворения? Почему он вел эти бесконечные диалоги с собой, пытаясь убедить какую-то несговорчивую часть собственного «я» в том, что поступил правильно? Почему, в конце концов, его начало тошнить от тела Наташи и от запаха ее обычной стряпни, которую раньше ел и хвалил? Видимо, это верно, что каждое преступление влечет за собой возмездие. И контуры возмездия, предназначенного Анатолию Любченко, только еще начинали определяться…
Это было страшное чувство. Омерзительное чувство, от которого Анатолий становился противен сам себе. И ни деньги, ни здоровье жены, ни возможность заниматься любимой медициной не способны ничего здесь поправить.
По сравнению с этим чувством допрос у следователя, состоявшийся на следующий день, был уже совсем не страшен.
Старший сын в семье председателя колхоза, Артур, с малолетства проявлял значительные способности к языкам. Аня Бойцова легко производила в уме арифметические манипуляции с какими угодно числами и отлично играла в шахматы. Один Прохор, по мнению родителей, особыми талантами не отличался, и его любили просто зато, что он младшенький. Мнение не соответствовало действительности: на самом деле талант у Проши был, но такой, что ему трудно подобрать название с помощью скудных человеческих слов. Этот талант проявлялся в Прошиных снах — неизменно цветных, красочных, населенных как реальными, так и фантастическими персонажами, разыгрывавшими сложные сюжеты. Он прорывался в приступах внезапной задумчивости, овладевавшей мальчиком и дома, и на уроках. «Витает», — со снисходительной улыбкой называла это Антонина Игоревна, стремясь тем не менее, чтобы вот этих Прохоровых витаний было поменьше, и выражая типично учительскую надежду, что с возрастом они исчезнут совсем.
Но витания не проявляли тенденций к исчезновению. По мере роста и развития Прохора фантазии, временно переносившие его в разные миры, менялись, усложнялись, в них включались персонажи прочитанных книг, просмотренных фильмов и телепередач. Но сам он не стремился писать книги, никогда не задумывался о том, чтобы сниматься в кино. Ему было достаточно этой подводной работы воображения, раскрашивавшей все вокруг в необыкновенные тона. Нельзя сказать, что такому подвижному и любопытному ребенку, как Прохор, жилось плохо и скучно в Горках Ленинских: у него была уйма друзей, он постоянно изобретал с ними новые игры, мир был полон великих открытий. И все-таки, несмотря на это, Прохор продолжал витать в облаках, созданных из выдумки. Без выдумки этот окружающий мир, который так нравился Прохору, померк бы для него. В чем-то это было похоже на мечты бедной почтальонши Насти Миловановой. Если бы эти двое, девушка и ребенок, такие разные и с разными интересами, решились поделиться друг с другом самым сокровенным содержанием души, они нашли бы между собой много общего. Однако взаимодействие мечты с действительностью претворялось у того и у другой на неодинаковый лад. Старательная Настя привыкла вписывать свои мечты в размеренный лад рабочего дня: она скорей умерла бы, чем позволила себе из-за погруженности в очередную выдумку не доставить письмо. Проша, не разменявший первого десятка, не успел еще привыкнуть к трудолюбию и дисциплинированности: фантазии требовали его к себе целиком, так, что он не в силах был сопротивляться их настойчивому зову. Если это происходило дома, еще туда-сюда: ну, мама могла и обронить недовольно: «Опять в потолок уставился, лучше бы свои книжки прибрал», но папа всегда заступался и говорил, что его задумчивость — это от богатства натуры. А если в школе? Перед учительницей неудобно: заметит — обязательно спросит что-нибудь, и тут-то и выяснится, что Прохор ничего не слышал. Сельская школа — она же не городская, здесь народу учится меньше, каждый ученик на виду, каждого вызывают несколько раз за урок…