— Это кто? — насторожился Филя.
— Да ладно тебе, «Бриллиантовая рука». Совсем, что ли, плохой?
— Да ну тебя, Сан Борисыч! — засмеялся Филя Агеев. — Короче, если понадоблюсь, звони. Я не уверен почему-то, что остальные одноклассники, находящиеся сейчас в Москве, окажутся разговорчивее. Похоже, в массе своей публика растет, извини, дерьмовая…
Филипп уехал в свою «Глорию», а Турецкий снял трубку и позвонил Вере:
— Алло, радость моя, ты вся в заботах?
— Привет, — хмуро откликнулась она. — Тебе б мои заботы… На похороны-то приедешь?
Турецкий поморщился: совсем забыл, что сегодня хоронят Светлану.
— Так это ж завтра, чего спрашиваешь?
— Не завтра, а сегодня! Через час. В Донском крематории. Да ты что, забыл? Там будет столько народу!
— Ой, мама родная! — сыграл отчаяние Александр Борисович. — А у меня ровно через час совещание. В кабинете генерального! Ай, как же это я дал маху?! Хорош бы я был, если бы приехал завтра… Верочка, душа моя, извинись там за меня, объясни. Я, может, успею подскочить. Или вечерком уже… Вы где потом будете?
— В ассоциации. Там у них огромный зал для приемов и прочего. Для своих, естественно. Игорь и мне велел быть, но я попробую отмотаться. Мне их компания, ты знаешь… Ну а сам, если захочешь, позвони Игорю на мобильный.
— Но ты потом домой?
— Скорее всего. А к чему вопрос? Что-то надо?
— Открылся один любопытный факт… Хотел поговорить, посоветоваться, поскольку ты можешь оказаться в курсе.
— Ну так заскакивай. Я думаю, что сегодня никому уже нужна не буду. Так что найдешь дома. Можешь без звонка.
— Хорошая девушка, — убежденно сказал вслух Александр Борисович, не имея при этом в мыслях никаких низменных поползновений.
Срочного совещания, естественно, Генеральный прокурор не проводил, но кто станет проверять? Просто не хотелось ехать на похороны. Смотреть в фальшивые лица коллег Залесского, слушать их скорбные речи и прекрасно знать при этом, что все — абсолютная ложь и чушь, продиктованные обыкновенным страхом?..
Или все-таки поехать, чтобы взглянуть по-новому в их лица? Ведь именно на кладбищах, у гробов, среди велеречивых «провожающих» и стараются затеряться обычно главные виновники. Это уж закон жизни почему-то такой… Поехать, а потом сказаться очень занятым… Ага, и мундир надеть для блезиру. Но обязательно избежать поминок, которые тоже, как правило, начинаются горючими слезами, а заканчиваются массовым гуляньем с безудержной пьянкой. Ну а сердечно помянуть Светлану можно будет в конце концов позже, вместе с Верой — ее ведь тоже не будет за общим столом…
Он приехал позже назначенного времени, но сделал это сознательно. Для того, во-первых, чтобы успеть положить цветы к закрытому гробу: пять дней на жаре в лесу, по словам судмедэксперта, сделали свое мерзкое дело, и смотреть на покойницу, даже под толстым слоем грима, не было никакой возможности. А во-вторых, чтобы не опоздать понаблюдать за выражениями лиц тех, кто явится выразить сочувствие безутешным родителям.
Народу в просторном зале оказалось не просто много, а очень много. Стояли тесно, и все были похожи друг на друга, будто манекены. Мужчины — в строгих темных костюмах, при галстуках, женщины, в общем-то, кто в чем, но с обязательными черными газовыми косынками, скрывавшими прически и ниспадавшими на плечи. И первой, кого немедленно узнал Александр, была Ольга. Удивительно, но темная косынка придавала этой белокурой кокетке не траурный, а, скорее, соблазнительно вызывающий вид. Ольга остро стрельнула взглядом в Турецкого, и ему почудилось, что она при этом загадочно усмехнулась. Однако!
А вот Вера заметно удивилась, увидев его в шикарном парадном кителе с генеральскими погонами и букетом белых роз, но, встретившись глазами, лишь церемонно кивнула. Ишь ты!
Дождавшись паузы между выступлениями и пройдя к стоящему на постаменте гробу, Александр Борисович молча рассыпал розы перед большим цветным фотографическим портретом Светланы в застекленной черной раме. И тут Валерия, словно ждала этого момента, припала к его груди, картинно изображая безутешное горе. С печальным выражением на лице Турецкий одной рукой чуть прижал к себе женщину, по-отечески, легонько, концами пальцев, погладил по спине и затем, вежливо отстранив, шагнул к Игорю. Тот был одет во все черное, но без галстука, а в темной водолазке, и лицо его казалось тоже каким-то смугло-фиолетовым, точно у африканца. Не говоря привычных слов соболезнования, Александр Борисович просто обнял старого товарища, поглаживая ладонью его мокрую лысину.
— Спасибо, Саша, — почти неслышно, на выдохе, прошептал тот. — А мне сказали… — Он начал шарить взглядом в поисках того, кто ему сказал, что Турецкий не приедет.
— Я сбежал. Извини, что так поздно.
— А куда теперь торопиться? — почти спокойно сказал Игорь.
— Верно. — Турецкий заметил, что на них все немедленно обратили внимание, как бы приостановив ритуальное действо, и сказал — негромко, но чтоб стоящие близко могли услышать: — Я понимаю, дружище, что никакие мои утешения все равно не облегчат твою душу, но, как говорится, хоть что-то… Очень скоро я, кажется, смогу назвать тебе имя убийцы.
Среди присутствующих пронесся не то чтобы шелест неожиданно ворвавшегося в помещение ветерка, от которого тем не менее дружно заколебались огоньки ритуальных свечей, но случилось нечто похожее. Шорох, шепот, движение… И — тишина. Вот теперь уже настороженная, почти враждебная. Турецкий почти физически ощутил спиной ее давление.
— Но ведь… насколько я в курсе, убийца уже сидит, а, Саш? — Тон вопроса, возможно, показался кое-кому наивным, однако был он совсем не прост.
— Сидит-то сидит… Федот, да не тот, — вздохнул Турецкий. — Настоящий убийца, по моему убеждению, Игорек, сейчас отдыхает. Но пока еще не в камере. А с тем парнем?.. Ты про него, что ли? Не бери в голову. Не ошибается только Бог. А у нас будет еще возможность и все обсудить подробней, и исправить допущенную ошибку. Главное ведь в нашем деле, как и в твоем тоже, и во всяком другом, чтоб ошибка не переросла в преступление. Я потому и согласен с тобой полностью: теперь уже нам с тобой торопиться даже вредно. Опять же и всему свое время. Как там сказано? — Турецкий вскинул глаза к потолку. — Время плакать и время смеяться, время искать и время терять, время любить и время ненавидеть… Так ведь?
— Вы извините, пожалуйста… — К ним подошла полная строгая дама в черном костюме с траурной повязкой на сгибе локтя, очевидно, главная здесь. — Может быть, вы желаете что-то сказать, прощаясь с… э-э?..
— Нет, благодарю вас, — учтиво склонил перед ней голову Турецкий, — я уже все сказал. Извините, что нечаянно прервал вашу работу.
Он сделал шаг в сторону, сложил пальцы в замок и словно отрешился от всего, чтобы слушать теперь выступления ораторов. Но взгляд невольно вернулся к фотографии и в буквальном смысле прикипел к ней. Видимо, фотографировал девушку настоящий художник. И портрет был не просто хорош, а поистине прекрасен. Задумчивые и как будто немного усталые глаза Светланы, если внимательно присмотреться, излучали не жизненный опыт — да и откуда ему взяться-то! — а наивную чистоту, словно парализованную скрытой в ее душе обидой. Впрочем, все это могло бы оказаться и пустой фантазией, если бы Турецкий не владел определенной информацией. Но умелая композиция портрета — естественная в своей простоте поза сидящей девушки, легкий наклон головы, рука с тонкими, почти детскими пальцами у подбородка — заставляла снова и снова вглядываться в него и испытывать — вот теперь Александр Борисович это наконец понял — необъяснимое чувство потери чего-то, может быть, очень важного в жизни. Если не самого важного вообще.