— Ты считаешь меня плохим человеком?
— Что за чушь? С чего ты взяла? Ты, по-моему, вообще, выше этого: плохой человек, хороший…
— А кто, по-твоему, мерзавец?
— Да куда ни ткни…
— Слушай, Саша, ты вроде любишь купаться в хорошей компании? — вдруг спросила она совсем другим тоном.
— У тебя есть на примете баня с бассейном?
— Экий ты, Турецкий, наглец, баня! Фонтан!!! Как говорится, если у тебя есть фонтан…
— Еще бы! — с гордостью ответил Турецкий, но она, разумеется, его не поняла.
В «Белом солнце пустыни» было хорошо, на улице стало гораздо хуже: как он ни филонил под конец, выпито было уже больше пол-литра. В фонтан Турецкому не хотелось, но Вера тянула его как локомотив, он едва поспевал за ней, все силы поглощало поддержание гордой осанки и твердого в пределах возможного шага.
Цель их стремительного путешествия выглядела на редкость непрезентабельно. Фонтану от роду было лет сто пятьдесят, и за последний век никто, кроме голубей, о нем не заботился. Жидкость внутри присутствовала, они смогли даже разглядеть следы древнего орнамента на дне. Турецкий расстелил платок, пристроился на парапете и привлек слабо сопротивляющуюся Веру себе на колени. Идея оказалась неудачной — она не доставала ногами до земли и самостоятельно удерживать равновесие не могла, он сидел напряженный, как струна, только бы не опрокинуться назад, в холодную воду. Со стороны полная идиллия, но…
Антураж ночного фонтана способствовал снисхождению игриво-лирических настроений, но даже замутненный алкоголем рассудок Турецкого понимал, что действовать прямо — грубо и пошло. Посему он начал издалека, надеясь на кривой козе подъехать к более личным и интимным вопросам.
— Кстати, Вера, — сказал он, посмотрев на нее мутным взором, — удовлетвори измученное любопытство горца. Ты ведь мне так и не рассказала про бабушкин подарок.
Вера прыснула, уткнувшись ему в плечо.
— О, подарок! Это нечто. А почему горца?
Турецкий подбоченился:
— Потому, что в душе я гордый джигит, с большим мм… кинжалом.
— Что, только в душе? — поинтересовалась Качалова. — Я имею в виду джигита, а не, мм, кинжал.
— Э-э, мы отвлеклись, — смущенно хмыкнул Турецкий. — Так что там за подарок?
Верочка хитро прищурила глаза.
— Неужели Ирина Генриховна до сих пор не рассказала? Или она злая?
— Она добрая. И даже ласковая временами. Но иногда ведет себя, как креветка.
— Это как? — округлила глаза Качалова, видимо, силясь представить себе свернутую креветкой жену Турецкого.
— Она замыкается в свою скорлупу, вращает глазами и усами и вредничает. Но не в этом суть. Мы сейчас не об Ирине Генриховне, а о Элеоноре Львовне. Не томи, пожалуйста.
Качалова, однако, решила покапризничать. Она попыталась свернуть ухо Турецкого в трубочку, а когда ей это не удалось, недовольно наморщила носик и стала дуть в него. Турецкий встряхнулся, как мокрый фокстерьер, чудом удержав равновесие, но высвободил многострадальное ухо.
— Ну, Вер, — прогундосил он. — Какой подарок?
— А что мне будет, если я расскажу?
Турецкий в ответ зверски ощерился и схватил ее за горло.
— Если ты мне не расскажешь, я тэбя зарэжу.
— Кинжалом?
— А то чем же?
— Ну так это не угроза, — развеселилась Качалова. — Скорее наоборот.
— Да? — озадачился Турецкий. — Ну тогда… Тогда… — Но с воображением было туго, и он, глупо поморгав, смог родить только: — Тогда все, что захочешь.
— Ну, смотри. Я ловлю тебя на слове. Чтобы потом не отпирался!
Турецкий гордо вскинул подбородок.
— И не подумаю. Слово джигита.
Верочка удовлетворенно повозюкалась у него на коленях и для затравки опять подула в ухо.
— Ну, слушай, это просто замечательная история. — Для разнообразия она подула ему в глаз и начала: — В общем, бабуся, как ты, возможно, догадываешься, не всегда была бабусей. А была она в молодости очень даже молодой и красивой девушкой. Опять же актрисой.
— «Красота-а актрисы так обманчива-а», — подвывая, запел Турецкий. Но вовремя сообразил, что если Веру под музыку потянет танцевать, то загадочную историю он не услышит никогда, и заткнулся.
Вера кивнула:
— Бабуся была очаровательной девушкой. И, как у всякой очаровательной девушки, актрисы опять же, у нее была толпа поклонников. И среди них — представляешь, как романтично? — один бедный художник.
Верочка широко махнула рукой, очевидно, демонстрируя Турецкому эту самую романтичность. Турецкий честно посмотрел в направлении, указанном Верой, но в темноте ничего, кроме кучки собачьего дерьма, не различил, однако на всякий случай согласно кивнул.
— Когда к бабусе пришел успех, а произошло это довольно быстро, ибо она была действительно талантливой актрисой… — Тут Вера понизила голос до шепота и, совершенно интимно прижавшись к Турецкому, зашептала ему в ухо: — Ее ведь даже в Москву приглашали, представляешь? А она не поехала, отказалась. — В дальнейшем повествовании, видимо, страшной тайны не было, потому что Вера выпрямилась и продолжила уже в полный голос: — Так вот Муза, богема, бомонд, овации и прочая дребедень, сам понимаешь. И она, конечно, не обращала никакого внимания на бедного художника. А он страдал по ней. Влюбился по-настоящему и пронес свое чувство через всю жизнь. Замечательно, правда?
Голос Веры зазвенел, как у первых комсомолок на коммунистическом субботнике. Она, видимо, сжившись с повествованием, уже не могла сидеть спокойно, а то и дело подпрыгивала на коленях, чем ужасно нервировала Турецкого.
— Так как он был художником, то, естественно, рисовал ее. Во всяких видах: и в ролях на сцене и просто так. В общем, целую кучу бабусиных портретов нарисовал. А еще у него была мечта: он всю жизнь мечтал написать ее обнаженной. Ему, видишь ли, казалось, что голая натура полнее выразит ее божественный образ.
Турецкий подумал, что здесь он, пожалуй, согласился бы с художником.
— Только выдумывать он не хотел. Был уверен, что в натуре бабуся прекраснее, чем он может придумать в самых лучших мечтах. Он много раз просил бабусю позировать ему, но она так ни разу и не согласилась — до художника ли ей было? Ну и тогда художник начал рисовать сам себя. В смысле свою обнаженную натуру — она-то всегда была у него под рукой. Но только по краям холста, а в центре всегда оставлял место для своего божества. То есть лицо есть, а тела нет — пустое место. Долгие годы он шлифовал этот шедевр, исправляя свои изображения и не трогая бабусю.
Верочка вздохнула, видимо, вспоминая картину.
— Ну а дальше? — нетерпеливо спросил Турецкий.
— Дальше? А дальше — время шло. В общем, в итоге спустя много лет Элеонора Львовна наконец задумалась. Ну и вот, — Верочка прыснула и тряхнула головой, — в свои восемьдесят четыре года она решила сделать себе подарок и заказала художнику свой портрет. Таки обнаженную натуру.