Почему он и обрадовался-то, когда эта нафуфыренная певичка сама на него выползла со своими дурацкими признаниями… Да, наглая бабенка, конечно, тертая – палец в рот не клади, но хороша. А потом, это даже лучше, что она такая. Была б скромница, глядишь, он ей бы и поверил: чувство, мол, у женщины, оттого и бросилась самоотверженно на защиту дорогого ей человека; а так чего тут голову ломать, блядешка – она и есть блядешка, и не хрен с ней церемониться, в камеру ее, чтоб посговорчивее была, чтоб гонор-то этот дурацкий сошел… Это ж надо, какие горизонты сразу – любовница, да не чья-нибудь, а главного подручного мэра. И главное – огласки боится. Оставьте, мол, это в тайне! Да на одном этом страхе сыграть – и она, и он все выложат… Вот они, суки, все такие – все строят из себя бог знает кого, народных радетелей, а сами… Сами врут, бляди, на каждом шагу, воруют, мужних баб трахают, и сами из себя невинность изображают: я не я, и лошадь не моя. Единственно, что эта сучка правильно ему, конечно, напомнила, что просто так ее трогать нельзя. Артисточка, да еще известная, – вони будет… Ceбе дороже. Ну да ничего, он сделает по-умному. Вот, кстати, у него и повод позвонить лишний раз другу Володе, Владимиру Сергеевичу. Сам же говорил: если что, звони обязательно, советуйся, одна голова хорошо, а две… Пусть Володя добро даст, а уж он тут расстарается, мало ли что она певица! Попарится в общей камере – сама, блин, запросится все рассказать…
В конце концов, он распалил себя так, что уже просто не мог удержаться, чтобы не позвонить.
– Слышь, Володь, – начал он, узнав, что друг и покровитель в кабинете один и может с ним поговорить свободно. – Я к тебе с жалобой. Достали меня, блин, эти гребаные москвичи!
– Это какие такие москвичи тебя достали? – хмыкнул Владимир Сергеевич. – Ты что, хочешь сказать, что не рад в столице работать, Жорик?
– Да ты что! В столице да под твоим началом – даже и не рассказать, как рад. Одно только плохо – не дают ничего делать. Тут прислали одного хрена… с ушами, из вашей Генпрокуратуры – вроде как шефствовать. Но я ж не дурак, понимаю, что соглядатай. Я его в дверь, а он в окно. Я ж не маленький, вижу – не хотят, чтобы я мэру ихнему гробину рыл…
– Погоди, погоди! Это что-то новое. Кого к тебе прислали?
– Нового прокурора зонального по надзору за следствием. Турецкий ему фамилия. Сказали, в помощь посылают. А я ж вижу – над душой только стоит и лишнего шага сделать не дает, да еще тихой сапой моих против меня же и настраивает.
– И ты все эти ужасти терпишь, – засмеялся старый друг. – Да ни в жизнь не поверю! Небось послал его уже куда подальше, а? Скажи честно, послал? По матушке?
– У меня есть один шеф. Это ты, Володя.
– Ну и шуганул бы его, на хрен, и все дела.
– Да как я его шугану-то? Он, блин, с полномочиями от Генпрокуратуры.
– Да ты хозяин у себя в следственной части или не хозяин? – Слышно было, как друг в сердцах ударил кулаком по столу. – Давай обоснуй все потолковее и пиши бумагу на мое имя. Дескать, мешает работать, осуществлять правосудие в деле, взятом на контроль самим генеральным прокурором. И так далее, сооруди сам. Только к такой бумаге позитив нужен. Обязательно нужен позитив. Вот скажи-ка мне – не для отчета, не для бумаги, а просто как старому товарищу: добились вы уже чего-нибудь путного? Так, чтобы при случае можно было ввернуть где надо: вот ребята вовсю стараются, выполняют ответственное поручение генерального прокурора, уже добились чего-то, стоят на верном пути, а отдельные… товарищи, преследующие какие-то свои шкурные интересы, им мешают?… Понимаешь?
– Ну это-то я как раз понимаю, – вздохнул Калинченко. – Я не жалуюсь вовсе, Владимир Сергеевич. – Я просто прошу помочь мне избавиться от ненужной опеки. Чего они не в свое дело лезут-то? Что мы им с тобой, пацаны неопытные, что ли? Курировать они нас будут, видите ли…
Честно говоря, он-то ждал, что Володя, как бывало еще совсем недавно, скажет: «Мешают? Какие проблемы – завтра мешать не будут, уберем!» Но видно, что-то изменилось в жизни, видно, не все мог и друг Володя, хоть и оказался чуть не на самом верху.
– Короче, Склифосовский, ты меня понял? Напрямую я тебе сейчас помочь не могу. Не забывай, я ведь тоже в Москве, как ты, на новенького. Тут сразу все не ухватишь, понимаешь? Хочешь избавиться – пиши телегу. Телеге я ход, какой надо, дам сразу. Теперь насчет дела я тебя спросил. Ты чего отмалчиваешься-то? Ничего не нарыли, что ли?
У Калинченко даже язык занемел от такой несправедливости.
– Не сказал, потому что не успел. Сдвинулось дело, и хорошо сдвинулось. Выколотили мои умельцы из одного придурка аж имя киллера, представляешь?
– Вот и отлично. Значит, брать надо, и все дела.
– Да ведь я ж тебе и пытаюсь объяснить, Володя, я бы взял, да мешают мне, палки в колеса суют!
– Не понял! Это кто же тебе мешает вести такое ответственное следствие?
– Да все куратор этот подосланный, Турецкий! Я вообще считаю, надо всех фигурантов по этому делу прижать как следует… Кого надо – в камере как следует подержать. Вот дело и покатится. Само… Кстати, помнишь, я тебе рассказывал, певица-то, ну эта, ко мне заявилась, Анаис…
– Анаис? – живо заинтересовался собеседник. – Ну помню. Я тебе еще сказал, что ее генеральный наш любит. Ну-ну, и чего она?
– Она? Она-то ничего, кроме того что влюблена в этого грузина, которого подстрелили, как кошка…
– Погоди, погоди, она что, любовница этого Топуридзе? Ну, суки! Ну слуги народа! Надо будет шефу рассказать… Порадовать… Слушай, а она всем дает или только московским? – И заржал, считая, что пошутил, подхихикнул ему и Калинченко. – Ну так и что она? – продолжил разговор заместитель генерального прокурора.
– Знает очень много. Ты тогда сказал – не трогать ее. А я думаю, если ее раскрутить – сразу все раскроем. По-моему, она даже и организаторов, и заказчиков знает… И все они где-то там, ближе к этому самому московскому правительству, нюхом чую…
– Погоди, погоди! Чего ж нюхом-то. Я же не сказал: вообще не трогать, я сказал: аккуратно, чтобы вони не было. Возьми да и прижми дамочку аккуратненько. Ну не мне же тебя учить!
– Она видишь как – рассказала кой-чего вообще, а дальше, конкретно, отказывается. «Ах, не хочу ставить любовника в неловкое положение! У него семья, у него дети, а о нашей связи никто не знает…» И главное – ведет себя так вызывающе… Слушай, Володь, а что, если ее все-таки на нары? Вот запоет, так запоет, гадом буду!
– Э, э, ты чего, Жорик. – Одного этого «Жорика» было достаточно, чтобы понять, что к чему: Жориком друг звал Юрия Степановича либо когда подсмеивался над ним, либо когда тот действительно зарывался. – Ты что, милый! Я тебе втолковываю – ее генеральный прокурор любит, а ты – на нары!
Потом он прервался:
– Подожди, Юрий Степанович, тут текущие бумаги принесли.
Глухая пауза продолжалась долго, минуты три. Калинченко терпеливо ждал – не вешать же трубку. Наконец высокий друг прорезался снова: