Пока Мишка решал этот вопрос, Турецкий позвонил Ракитской. Дома ее не было. Он порылся в записной книжке и отыскал телефон кафедры биологического факультета, где она работала. Позвонил туда, тоже не застал, на всякий случай попросил ей передать, кто звонил. Больше делать было нечего. Фотография картины Яна Соколовского «Вечер в Полянове» (Исаака Левитана – «Вечер в Поленове») была уже задействована во всероссийском розыске по полной программе.
"…Бытует расхожее мнение, что Россия совершенно особая страна, мы совершенно особый народ, мировой опыт нам не указ, он не учитывает нашу «особость» и «самость». Короче говоря, умом Россию не понять… Подобные мысли, конечно, тешат национальную гордость, которую больше и потешить-то бывает порой нечем. Но мысли эти иллюзорны, а иллюзиям в наш жестокий век предаваться опасно. Бизнес по-русски всем обходится слишком дорого. И если единицам в качестве компенсации за риск достаются баснословные дивиденды, то большинство пожинает совсем иные плоды. Но и первым завидовать не стоит. Люди, гибнущие за идеалы, вызывают восхищение, даже если мы не приемлем их идеалов – все равно восхищение сквозь анафему: они герои. Их невинные жертвы вызывают жалость и скорбь. Люди, гибнущие за металл, не вызывают ни жалости, ни восхищения, только сдавленное, сквозь зубы: «Поделом!»
Пять человек из семи, принимавших участие в афере с прокручиванием Дома дружбы народов, на сегодняшний день по тем или иным причинам мертвы. Не удалось им воспользоваться награбленными миллионами. Пусть в прошлом они были моими товарищами и коллегами, мне их нисколько не жаль. Особенно же поражает, что наши горе-бизнесмены умудряются обворовывать не только свою страну и свой экономически малограмотный народ, список облапошенных акул капитализма тоже весьма внушителен. От встречи с «новыми» и «новейшими русскими» не застрахован никто. Правдами и неправдами они тянут свои щупальца к самым крупным промышленным корпорациям и концернам, банкам и фондам. Я чисто по-человечески сочувствую тем, кто привык вести цивилизованный бизнес и совершенно не готов к столкновению с русской угрозой.
Я был просто поражен, когда в прошлом году в Давосе встретил… ван Хойтена. В 1995-м он оставил службу в «Де Бирс» и открыл собственный ювелирный бизнес. И бизнес его процветал до той самой минуты, пока он, сам того не ведая, вступил в финансовые отношения с некой вполне респектабельной фирмой, у которой, как впоследствии выяснилось, «русские корни». В итоге к моменту нашей встречи бизнес ван Хойтена был на грани краха, он попал в непосильную долговую зависимость и был уже в крайней степени отчаяния.
Я поклялся себе, что нажму на все свои еще сохранившиеся связи, чтобы вывести на чистую воду новорусских негодяев, чтобы помочь этому достойному человеку. Потому что, по сути, я обязан ему жизнью и потому что Черный континент кровью скрепил воедино наши судьбы.
Только теперь я узнал, что Мишель Бонали погибла несколько месяцев спустя после моего отъезда из Йоханнесбурга – бригада Красного Креста попала под обстрел во время стычки повстанцев с полицией, что цэрэушник Марк Спейси окончательно обосновался в ЮАР и теперь работает на «Де Бирс», что офис моей фирмы был разграблен и сожжен активистами АНК. А ван Хойтену я спустя столько лет смог открыть свое настоящее имя. И снова нахлынули воспоминания…
Не думаю, что активисты АНК на допросе в полиции открыто заявили о своих убеждениях и о том, что борются с режимом апартеида. Но, очевидно, у полицейских были свои надежные методы в этом убедиться. Также я не хочу голословно обвинять южноафриканцев в том, что они донесли на меня. К сожалению, выяснить всю правду уже не представляется возможным. Наказание за революционную деятельность для чернокожих было одно – смерть. Все четверо были казнены.
А подозрения в мой адрес оказались вызваны скорее не инцидентом с деньгами у меня дома, а целой совокупностью причин. Оказывается, полицейские были осведомлены о моих визитах к Надин Гордимер, знали о «похищении» Мишель Бонали эпидемиолога-расиста и почему-то полагали, что идея этого дерзкого поступка исходила от меня. Знали они кое-что и моих контактах с агентами ЦРУ. Но белого человека, к тому же иностранного бизнесмена, нельзя было без очень веских причин бросить в тюрьму. Мне даже фактически не предъявили никаких обвинений. Лейтенант в разговорах со мной не уставал повторять, что, если инцидент окажется досадным недоразумением, мне тут же принесут извинения и отпустят с миром. Но на выяснение недоразумения понадобилось время, и после первого настоящего допроса, в ходе которого лейтенант уже мало говорил сам, а больше слушал, меня препроводили в камеру. Самую лучшую камеру – одноместную, очень чистую, даже с постельным бельем, хотя сквозь зарешеченное окно внутрь проникало зловоние грязного двора, а толстая дверь не заглушала воплей и стонов из соседних камер.
Черных узников на допросах избивали нещадно, и порой крики нестерпимой боли не утихали целую ночь. На допросах, которые проходили каждый день, со мной обращались неизменно вежливо, угощали кофе, сигаретами, никто ни разу не повысил на меня голос. Но уже на третьем допросе я понял, что подозрения полиции в мой адрес не рассеиваются, а только крепнут. Молоденького щеголя лейтенанта сменил суровый, пожилой капитан. О ночном происшествии в моем доме разговор больше не заходил вовсе, зато капитана очень интересовали подробности моих геологических экспедиций в Намибию.
На третий день моего пребывания в тюрьме меня навестил канадский консул. Интересовался условиями моего содержания, остался ими доволен и обещал со своей стороны наблюдать за ходом следствия.
Навестила меня и Мишель. Она сообщила, что в мою защиту подписана какая-то петиция. Что настоящие патриоты ЮАР, такие, как Надин Гордимер, собираются выступить в прессе в мою поддержку. Такая поддержка в данный момент могла мне скорее навредить, чем помочь, но Мишель я, конечно, ничего не сказал.
На допросах я держался ровно, уверенно. Полицейский капитан, как настоящий профессионал, не однажды пытался поймать меня на мелких несоответствиях в рассказах, но я тоже профессионал и ни разу ни в чем не допустил неточности. А проверка, которую полиция проводила, допрашивая моих подчиненных, изучая финансовые документы, видимо, ничего не дала. Меня тем не менее не торопились освобождать.
На шестой день моего пребывания в заключении появился ван Хойтен.
– Я поручился за вас, – сообщил он. – Вы можете отправляться домой.
А капитан, пришедший вместе с ним, добавил:
– Вам не стоит пока покидать город. Возможно, у нас еще возникнет необходимость с вами поговорить.
Когда мы выбрались с ван Хойтеном на улицу и отошли на достаточное расстояние, он, смущаясь, предложил зайти куда-нибудь выпить. Мы заглянули в первый попавшийся бар и заказали двойной бурбон. Я видел, что ван Хойтен хочет мне что-то сказать, но не решается. Я его не торопил. Наконец он собрался с духом:
– Они думают, что вы агент КГБ. – Он попытался усмехнуться, но, точно так же как в тот вечер, когда он узнал о происшествии с дочерью, улыбка напоминала скорее гримасу от зубной боли.
Я расхохотался в ответ вполне естественно, всем своим видом демонстрируя, что оценил шутку. Но один Бог знает, как тяжело дался мне этот смех! Я был морально готов, что меня причислят к сочувствующим чернокожему населению ЮАР, внесут в черные списки. Но не думал, что полиция окажется в такой близости от истины.