– Нет, – сказала Ракитская.
– Ну как же! Вы еще сказали, что надеетесь, что я это понимаю, потому что это очень важно. Теперь вспомнили?
– Александр Борисович, вы что-то путаете.
Наверно, у Турецкого изменилось лицо, потому что Грязнов отложил вилку и с интересом уставился на него.
– Александр Борисович, если это все, то давайте закончим, у меня много работы и… и звоните, буду рада вас слышать.
– Ни черта не понимаю! – Турецкий спрятал трубку и рассказал Грязнову всю эту историю. – Ну и что ты думаешь, Слава? Я просто что-то нафантазировал себе из-за дефицита настоящей информации? Это ерунда?
– Ерунда? – задумчиво переспросил Грязнов. – Да нет, Саня, это совсем даже не ерунда. Судя по всему, она сейчас испугалась, ты ее просто напугал. Сперва она рада была тебя слышать, а потом немедленно закруглила разговор. Знаешь, что я думаю?
– Что?
– Позвони ей еще раз. Она же дома, да?
– Зачем?
– Просто позвони.
Турецкий послушно набрал номер Ракитской, но телефон не отвечал. Грязнов поднялся:
– Едем немедленно к ней, пока не поздно, вот что.
Уже в машине Турецкий сказал:
– Это вообще ошибка была, мне сейчас не Ракитская нужна, а Андреев.
– Почему?
– Да потому что это о нем было сказано, что Ракитский предельно откровенен с тем, с кем близок. А с кем он был близок последний год? Только с соседом своим.
– Ну так вылезай из машины. – Грязнов остановился.
– Ты чего?
– Вылезай и лови тачку, время не теряй.
– Ладно, ты прав. Вызови только еще орлов своих, сам не суйся, если что.
– Не учите меня жить, – проворчал Грязнов, – лучше помогите материально. Орлов я сейчас за твоим программистом отправлю.
– Ну как знаешь.
Андреев приготовил кофе, и они сразу же перешли в комнату, к попугаям. Тотя и Тофа молчали и смотрели не на гостя, а друг на друга. Профессор, казалось, тоже не особенно был удивлен внезапным визитом следователя.
Турецкий сказал:
– Сергей Анисимович, вы сейчас рыбу часто ловите?
Вот тут Андреев посмотрел на него даже с некоторой опаской.
– Я вас ждал, конечно, голубчик, хотя и не так быстро…
– Почему же? – спросил польщенный Турецкий.
– Потому что решил, что раз вы сразу не догадались, то теперь уж не скоро приедете, если вообще приедете. Откройте тайну золотого ключика, почему вы сразу же спросили про рыбную ловлю?
– Я просто вспомнил, сколько у Ракитского снастей было рыболовных… Кроме того, вы упоминали, что неоднократно вместе рыбачили, причем в любое время года, верно?
– Верно, верно.
– Сергей Анисимович, не скажу, что мы в тупике, отмотали уже много ниточек в разных направлениях, по нескольким версиям одновременно работаем, кучу людей привлекли, но я чувствую, что все это не главное, слишком уж много случайных совпадений – одно на другое в этом деле накладываются. Случайности бывают в такого рода расследованиях, но один-два раза, а тут просто снежный ком какой-то… Вот я и подумал, Сергей Анисимович, я уверен, что вы тот человек, с которым Ракитский в последний год своей жизни был откровенен как ни с кем иным. Если вам есть что рассказать… словом, вы понимаете?
У профессора почему-то запотели очки. Он встал, якобы поправить жалюзи на окне. Прошелся по комнате. Снова сел. Снял очки и сказал немного срывающимся голосом:
– Что же делать, что же делать… Пожалуй, рискну. Я, как вы знаете, не разведчик, я филолог, что, с моей точки зрения, является гораздо более ценным для общества занятием… Я не знаю, как бы Валентин на моем месте поступил, а он мне, к сожалению, никаких инструкций не оставил… Вы уж простите, Александр Борисович, что я от вас скрывал то, что сейчас скажу, но я принял такое решение через пять минут после того, как меня сантехник этот в его квартиру позвал и я Валентина в спальне увидел. С дыркой в голове. Все время перед глазами эта картина стоит… Я ведь тогда сразу подумал, что тут не только в Левитане дело. Картина – это, конечно, деньги большие, все понятно, мотив, как у вас говорят, но книга, книга-то – это уже совсем ведь другое дело, это власть.
– Книга? – непонимающе переспросил Турецкий. – У него была какая-то ценная книга? Вы хотите меня убедить, что в какой-то книге все дело?!
– Он написал книгу. И возможно, из-за нее его и убили. Я просто так подумал, как у всякого обывателя, у меня есть свое мнение. А выносить официальный вердикт – это уже ваша прерогатива.
– Это прерогатива суда, – машинально поправил Турецкий. – Значит, вы говорите, он написал какую-то книгу… Вы читали ее? Где ее можно достать, она опубликована? Я об этом ничего не знаю.
– Слишком много вопросов, – растерялся профессор, – не знаю, какой главный и на что отвечать.
– В порядке живой очереди. Извините, я постараюсь вас не сбивать.
– Тогда так. Книгу я не читал, Бог миловал. Вы о ней не слышали, потому что никто не слышал, она не опубликована, она только была Ракитским написана, и то недавно.
– Но вы ее видели?
– Рукопись видел, конечно, пролистывал.
– Что же она, такая страшная? Кто прочитает – сразу умрет? Может, страницы отравлены, как у французских королей?
– Не смешно, – грустно покачал седой головой профессор. – Вы не понимаете. Он написал книгу о своей жизни, о своей работе. Несмотря на то что я ее не читал, именно я и уговорил его ее написать.
Это уже было кое-что, Турецкий оживился:
– Расскажите подробней.
– То, что вы спросили про рыбалку: это меня и поразило, тут вы в точку попали, понимаете? Год назад, зимой, во время подледного лова, Валентин решился. Он уже тогда в отставке был и места себе не находил от этого. Про мемуары я ему и раньше говорил, уже много лет. Бывало, он вспомнит какую-нибудь историю занимательную, из тех, что, видимо, никакой тайны из себя не представляли, расскажет со вкусом, умел здорово это делать, а я ему тут же: «Валечка, а чтоб тебе книженцию об ентом деле соорудить?» Ну он тогда в ДИСе своем еще служил и только отмахивался. А вот когда не у дел оказался – сам к этой же мысли пришел. И что вы думаете? Сел и написал.
– Просто сел и написал?
– Да. Чай, не писатель, долго не рефлексировал, годами замысел не вынашивал.
– Писал быстро, как вы считаете?
– К концу лета книга уже готова была, – значит, полгода, никак не больше.
– Большая книга?
– Немаленькая. Больше двадцати авторских листов.
– Что это значит?
– В одном авторском листе – двадцать четыре машинописных страницы, в каждой странице – тридцать строк, по шестьдесят знаков в строке. Двадцать листов – это нормальный кирпич получился, можете мне поверить.