Турецкий вышел на улицу. Оперативник Фонарев подпирал собою ближайший фонарный столб.
В кармане Турецкого запиликала трубка.
— Але, Александр Борисович? Фигурантка доехала до… — Чесноков назвал адрес Зои Руденко. — Засела в квартире. Что дальше делать?
— На сегодня все. Свободен.
— А мне чего делать? — спросил Фонарев. — Это я из Медведкова приехал, чтобы прогуляться по Арбату до метро и обратно?
— Ты что это? Разговорчики.
— Между прочим, час дня. Единственный выходной пропадает…
— Как час? — Турецкий взглянул на часы.
Стрелки показывали пять минут второго. Господи! Ничего себе! Как это? Куда делось время?
— Ладно, Шура. Считай себя условно свободным.
— То есть?
— Ну, отдыхай где-нибудь в пределах досягаемости. И «трубу» не отключай. Я тебе в случае надобности позвоню. Все, пока!
Турецкий выскочил, в ближайшем переулке тормознул первую же машину, прыгнул на сиденье.
— К «Кропоткинской», потом Мансуровский переулок.
— Сколько?
— Не обижу, жми, друг, горю синим пламенем!
Выдворив Турецкого за дверь, Литвинов бросился в спальню. Жена лежала на постели, давясь рыданиями.
— Ну что ты? Что ты? — Он встряхнул ее за плечи. — Он что, твой родственник? Что ты так убиваешься?
— Это… было так ужасно. Я приезжаю, он сидит за столом… Уже холодный… Я одна… Ты не приехал…
— Я не мог приехать! У меня работа! А потом, было уже поздно. Я же сказал тебе по телефону, что нужно делать.
— Ну да, я вызвала «скорую». Его забрали. Но мне пришлось ночевать там одной… в доме, где…
— Марина, прекрати истерику! Сядь, выслушай меня!
Она послушно села. По опухшему лицу струились слезы.
«Боже, как она уродлива!» — подумал Литвинов и на мгновение отвернулся. Затем прижал к себе жену и тихо заговорил:
— Мариша, это, конечно, ужасно, что он умер. Я же не думал, что этот дебил выпьет литровую бутылку водки. Но с другой стороны… Что ни делается, все к лучшему. Ты сама подумай, кому он был нужен, этот урод? Никому, даже себе. И потом… Девочка моя, ты ради меня решилась на такие дикие, безрассудные поступки…
Она опять зарыдала в голос.
— Я… этого не хотела… Он говорил, что все будет понарошку…
— Понарошку… Господи, детский сад какой-то.
— Я не могла смотреть, как тебя истязают. Слушать эти звонки…
— Ну все, все, успокойся. Ты ради меня готова на все, я это знаю и ценю безмерно. Этот идиот устроил нам кучу проблем. Именно нам. Потому что сам-то он хоть и идиот, а понимал, что с него взятки гладки. Может быть, он даже умышленно сделал то, что сделал. Чтобы шантажировать нас всю оставшуюся жизнь. Но черта с два!
Марина отпрянула, взглянула в лицо мужа.
— Что? Что ты так смотришь? Что у тебя в голове? С ума, что ли, сошла? — вскричал он. — Это ты, а не я решилась на эти дурацкие покушения. Это у тебя в голове черт знает что творится!
Она упала на кровать и снова разрыдалась.
— Ну хватит!
— Я не могу с этим жить! Я все равно себя выдам. Они опять придут, или вызовут повесткой…
— Значит, так. Я сейчас же позвоню нашей участковой. Она даст тебе больничный с завтрашнего дня. Ты будешь сидеть дома. У тебя подскочило давление, вот — я по пульсу чувствую. Сейчас измеряю. — Он взял манометр, принялся прилаживать манжету. — Ну, конечно! Сто восемьдесят на сто! Ты должна отлежаться, понятно? И дверь никому не открывать, ясно? Никому! Из дома не выходить. Все продукты закуплены. На улицу ни шага, ясно? Это приказ!
— А ты?
— А я сейчас же поеду на дачу. Там нужно навести порядок. И завтра же займусь похоронами. Его же нужно похоронить, так? Родных нет, я это возьму на себя. Ты записала, куда его повезли, в какой морг? Я просил тебя все записать. Ты записала?
— Да.
— Ну и хорошо. Я оформлю себе отпуск на три дня за свой счет. За три дня управлюсь. Придется потратиться, чтобы ускорить процедуру, но это мой долг перед покойником, и я его выполню.
Марина Ильинична плакала, уткнувшись в подушку.
— За эти три дня ты должна привести себя в порядок, — словно не замечая ее слез, проговорил Литвинов. — Потому что они, конечно, рано или поздно могут тебя вызвать.
— Господи, но он же был у нас! Он же умер у нас на даче!
— И что? Я сейчас не хочу нагружать тебя. Вернусь, мы обсудим этот момент. А сейчас выпей снотворное. Ну давай приподнимись. Я же не могу поднять тебя, бегемотик мой.
Марина улыбнулась сквозь слезы, села, взяла протянутый мужем стакан воды и таблетку.
— Марат, если ты меня бросишь, я покончу собой, — вдруг проговорила она, глядя на него заплаканными близорукими глазами.
— Что за глупости? — раздраженно откликнулся он.
Дождавшись, когда жена наконец успокоилась, Литвинов сделал необходимые звонки и быстро собрался в дорогу.
Внизу его окликнула консьержка.
— Уходите, Марат Игоревич?
— Уезжаю, Маша, на пару дней.
— Что-то сегодня Марина Ильинична такая была…
— У нее давление поднялось. Еле вернулась с дачи.
— Ой, с давлением за рулем?..
— Вот именно.
— Как же она одна остается?
— Я дал ей лекарства. Просто ей нужен покой. А то извели уже эти следователи. Весь дом с ума свели. Когда нас чуть не взорвали, их не было. Месяц прошел — всполошились!
— Ой, не говорите!
— Все, Маша, до свидания.
— Может, Марине Ильиничне что-нибудь принести нужно будет? В магазин сходить…
— Спасибо, у нее все есть, — уже в дверях откликнулся Литвинов.
Едва дверь за ним закрылась, девушка потянулась к телефону.
Литвинов уверенно вел машину, обдумывая ситуацию. С Кругловым все, кажется, сложилось, тьфу-тьфу, чтоб не сглазить. И хорошо, что приехала туда Марина, а не он. И она вызвала «скорую». Все произошло так, как было задумано. Марина, правда, совсем теряет самообладание. Это и хорошо, и плохо. Хорошо потому, что в таком состоянии она способна на самые невероятные поступки. Например, кинуться на Нестерова с ножом, если он, Литвинов, скажет жене: фас! Это, конечно, перебор — насчет ножа. Но в принципе… Плохо то, что в этом состоянии она может взять и покаяться ментам. А для этого еще не наступил намеченный им срок. Потому для начала нужно похоронить Круглова. Хоть введенный им препарат и должен был «рассыпаться» в крови клиента на неопределяемые составляющие, но кто его знает, что там умеют делать нынешние криминалисты. На каждую гайку есть свой болт с винтом. Короче, нужно «закруглить» Круглова, усмехнулся он невольному каламбуру.