— Внимательно вас слушаю, Константин Дмитриевич, — перебил позвонившего Турецкий. — Костя, если ты способен подождать ровно десять минут, я припаду к твоим стопам, и мы решим все насущные вопросы, которые с раннего утра мучают твою прокурорскую душу. Подождешь?
— Да я, собственно, затем и звоню, чтобы напомнить: ровно через десять минут будь любезен явиться вместе со своими орлами ко мне в кабинет.
— М-м-м... Орлы, кажется, не были предусмотрены, нет? Или я чего-то... подзабыл?
— Считай, что «или». Курбатов, Поремский, Елагин — эту троицу захвати. Остальные мне пока не нужны.
— Пока?
— Не теряй времени.
— Слушаюсь, шеф. Ты у меня хоть и бывший, но...
— Давай без «но». Жду.
— Плохи дела. — Турецкий покачал головой и положил трубку на аппарат. — Не завидую я вам, ребятки, что-то Костин тон мне не очень нравится. Сознавайтесь, натворили чего-нибудь, о чем я не знаю?
Рюрик Елагин, Владимир Поремский и Саша Курбатов, сидящие у приставного столика напротив Турецкого, переглянулись, но промолчали. И только Поремский, встряхнув соломенными волосами и пожав плечами, заметил не очень, впрочем, уверенно:
— То, что известно нам, Константин Дмитриевич знать просто не может. Если кто-то из нас же не проболтался. Сашка, колись!
— Я — точно нет! — с ходу отмел от себя любые подозрения крупный и скорее накачанный, нежели толстый, Курбатов.
— Та-ак, — многозначительно кивнул Турецкий. — А ты, Рюрик, что скажешь?
— Ничего не скажу, — с наигранной застенчивостью во взоре ответил всегда несколько мечтательный и задумчивый Елагин. — Даже если пытать станете, ничего у вас не получится, Сан Борисыч. Ни-че-го-шень-ки!
— Давай ты, Володька, а то ведь и в самом деле подвешу к потолку и огонь разведу под ногами.
— Ладно... Можно, ребята?— обернулся Поремский к друзьям.
— Валяй, — хмыкнул Курбатов и отвернулся к окну.
— В общем, Сан Борисыч, мы не виноваты. Они сами виноваты.
— Кто — они?
— Ментяры... — почти шепотом произнес Поремский. — Мы после футбола в Лужниках пошли пивка попить, а эти засранцы привязались. То мы громко разговариваем, то, понимаешь, ненормативная лексика откуда-то у нас появилась, а мы — ни сном ни духом, вы ж нас знаете. Я им говорю: ребята, отвалите, дайте от вас отдохнуть. Никакого впечатления. Короче, откровенно нарывались. Ну и что, ксивами своими в морды их сопливые тыкать? Охамели, короче, решили, что тех, которые перед ними не расшаркиваются, можно давить. Так, ребята?
— Без вопросов, — кивнул Курбатов. — Они нашли, говнюки, к кому привязаться. К Рюрику, даром что интеллигент! «Ты, — говорит один, — черножопый, рожа твоя мне не нравится! А ну предъяви паспорт и регистрацию!» И палкой своей тык ему в пузо. Ну а я не стал дожидаться и предъявил вместо Рюрика. Прямым в челюсть. Второй хрен схватился было за пушку, но его Володька успокоил. А потом недопитое пиво им на головы вылили, чтоб они очухались, и объяснили — ей-богу, исключительно на словах! — что ведут они себя крайне недостойно. А оружие и документы у обоих забрали — от греха. Володька их в пакет из-под рыбы сунул и закинул дежурному в Хамовниках, без долгих объяснений. Мол, в Лужниках базар был, чего-то не поделили, пендюлей, говорит, какие-то нахалы вашим надавали и разбежались. А это мы на месте происшествия подняли, чтоб не пропало. А кто там, чего — нам неизвестно. Вот и вся интрига. Дежурный пока свою репу чесал, Володька и слинял. Так что... мы нигде не засветились. Ну а тот, который первым напросился, пусть теперь лечится. Они, кстати, оба были под банкой, причем заметно.
— Ох, ребятки... — только и мог что печально вздохнуть Турецкий. — Мало вас родители в детстве пороли... Хотя о тебе, Володька, речи нет... — поправился Александр Борисович, вспомнив, что отец Поремского, командир легендарной атомной подводной лодки, затонувшей в Атлантике, к такому способу воспитания сына отношения просто не мог иметь, погиб, когда Володька был совсем маленьким.
Это могло относиться разве что к профессорскому сынку Курбатову, который, между прочим, благодаря исключительно собственным способностям и решительному характеру к тридцати годам стал заместителем прокурора Сахалина. И это — не хухры! Либо к Елагину. Но Рюрик хоть и происходил из потомственной рабочей семьи, зато выгодно отличался от своих друзей особой какой-то интеллигентностью и воспитанностью. Ладно, не в том суть. И вызывает Меркулов Александра Борисовича вместе с молодыми «важняками» Генпрокуратуры вряд ли по этому поводу: если ребята говорят, что нигде не засветились, значит, так оно и есть, им верить можно.
— Сейчас пойдем. А я все, что хотел вам сказать на прощание, сказал, парни. Опять же и Висбаден от России не так уж и далек. И телефонная связь с ним прочно налажена. Можете звонить мне в Висбаден по любым вопросам... — Турецкий вдруг словно задумался. — Симпатичный город, этакий маленький Париж, как они себя называют... Бывал я там, да... Так вот, звонить по любым делам, кроме пустяковых. Европол все же организация солидная, что бы мы с вами ни говорили. Как и Евроюст. Я не уверен, что моя командировка надолго, но соответствовать, во всяком случае, придется. И вы тут без меня вообще ручонки-то не распускайте. Интеллигенты они! Ишь вы!
— Что, вообще?! — возмутился Курбатов и встал — большой и, как уже сказано, обманчиво толстый.
— Вообще — это я к слову, а речь в данном конкретном случае — о частностях. И лично у меня к вам нет претензий лишь в тех ситуациях, когда на кон поставлена высшая справедливость. Либо же все мирные методы воздействия исчерпаны безрезультатно.
— Это устраивает, Сан Борисыч, — миролюбиво поставил точку Александр Курбатов — хулиган, драчун и матерщинник, но человек беспредельно отзывчивый и верный, о чем знали лишь те, кто действительно его знали.
— Садитесь, — хмуро сказал Меркулов и потыкал рукой в направлении стульев. — Где кому удобнее. Чаю не предлагаю: некогда.
— А я думал — не заслужили, — негромко, будто самому себе, прокомментировал Поремский.
Меркулов вскинул на него быстрый и острый взгляд и хмыкнул. Но мрачного выражения лица не сменил. Хотя и мог бы. К Владимиру у заместителя генерального прокурора было несколько особое отношение, нежели к остальным присутствующим сейчас в его кабинете. Светловолосый и голубоглазый Поремский чем- то отдаленно напоминал пожилому Меркулову совсем молодого когда-то Сашку Турецкого. Все ж таки почти полтора десятка лет прошло в одном только этом здании на Большой Дмитровке, и Александр Борисович давно стал другим, и прежнего задора у него как- то поубавилось — а зачем это теперь нужно помощнику генпрокурора? Смешно... А вот у Владимира все это еще было и постоянно в нем бурлило, частенько выплескиваясь наружу. Вероятно, поэтому, сам даже над тем не задумываясь, Меркулов невольно переносил на Поремского часть своих симпатий, предназначавшихся прежде Александру Борисовичу. А может, глядя на него, сам Константин Дмитриевич вспоминал себя молодым. Или даже чувствовал — такая вот логика...