В первую минуту Ольга подумала о том же, о чем обычно думала при встрече с ним: какой-то он нелепо высокий и широкоплечий, и как-то слишком ярко блестят его глаза, и зубы, и серебряные эмблемы и звездочки на новеньких (их стали носить только с января) золотистых, с голубым кантом, погонах, и кокарда на фуражке. То есть Ольге часто приходилось видеть высоких, широкоплечих мужчин, для которых шинель была одеждой повседневной, да и погоны с серебряными или золотыми звездами теперь носили все офицеры, однако вид только этого человека казался ей вызывающим, чрезмерно нарядным, вид только этого человека раздражал и злил ее. При встрече с ним хотелось быть грубой. Хотелось сказать: «Ну чего ты вырядился, как павлин?»
Ольга прекрасно понимала, что ничего павлиньего в облике старшего лейтенанта Монахина не было. Но кто знает, появись он перед ней в обычной куртке вместо облегающей фигуру шинели и в шлеме вместо твердой, нарядной фуражки, может быть, она держалась бы иначе… А сейчас сказала, как всегда, угрюмо:
– Дай мне пройти, пожалуйста. Я хочу домой. Я замерзла.
Она словно забыла, как тепло ей показалось нынче вечером, до того тепло, что она, хоть и устала, пошла из госпиталя длинной-предлинной дорогой, в обход: сначала по Краснофлотской, потом по Воробьевке, потом по Звездинке, Студеной, Холодному переулку и, наконец, по Алексеевской. Шла чуть не час, хотя, если пройти по Свердловке, от госпиталя до дому можно было добраться минут за двадцать.
– А по-моему, прекрасный вечер, – возразил Монахин. – Давай немножко пройдемся, подышим весной… – Но тут же он осекся и с готовностью согласился: – А впрочем, если хочешь, давай зайдем в дом. Тетя Люба приглашала…
Он снова осекся. Вот уж чего говорить не следовало. Ольга страшно злилась, узнавая, что тетя Люба и Николай общались за ее спиной. Это у нее называлось «строить заговоры».
– Я так понимаю, ты уже заходил к нам? Заговоры строили, да? И чаек пили?
– Не успели, – буркнул Николай. – Я только спросил, дома ты или нет. Тетя Люба сказала, что вот-вот вернешься, и я сбежал, чтобы ты не поймала нас на месте преступления.
В его голосе сквозила отчаянная надежда, что Ольга поймет шутку и, может быть, даже расщедрится на улыбку. Однако напрасно он надеялся: лицо ее оставалось напряженным, неприветливым, как всегда.
– Ну, раз ты уже виделся с тетей Любой, возвращаться к нам тебе нет никакого смысла, – сказала Ольга с холодной рассудительностью. – Поэтому говори, что хотел, да я пойду. У меня правда ноги замерзли.
И она старательно постучала по настывшим дощатым мосткам каблучками новых ботиночек, подаренных тете Любе благодарной заказчицей, которой та очень ловко перешила старую шинель в прекрасное демисезонное пальто. В качестве гонорара заказчица принесла полкошелки картошки и эти ботиночки, которые уже давно не налезали на ее отекшие с годами ноги. Они были слишком легкими для зимы, но Ольга пришла в восторг. Она так давно ничего не носила, кроме тяжелых сапог! Поэтому надевала ботиночки всегда, когда не нужно было идти в госпиталь, на дежурство. Каблучки, чтобы не снашивались, были подбиты металлическими подковками, стук их был звонок и напоминал о мире, счастье и затаенных мечтах, которые непременно сбудутся. Стук их был так прекрасен, что даже сейчас Ольгино суровое сердце самую капельку смягчилось, а по губам скользнула легкая улыбка, которую Николай, конечно, немедля принял на свой счет и с готовностью расплылся в ответной улыбке, столь же нелепой и ненужной, как шинель, и погоны, и блеск эмблем, и вообще – весь Николай Монахин.
Ольга тут же насупилась, и лицо Николая стало несчастным.
– Ты знаешь, что я хотел тебе сказать.
– А ты знаешь, что я тебе отвечу, – передернула плечами Ольга.
– Но почему, почему?! – воскликнул он.
– Ты и это знаешь.
– Оля, ну… ну глупо упрекать меня за то, что я не погиб! Глупо, пойми! – отчаянно воскликнул Николай. – И жестоко! Ну кончились у меня боеприпасы в тот момент, потому я и пошел на посадку. Ты что, хотела, чтобы я таран совершил, да? Сам бы погиб, машину загубил бы. А чего бы добился? Все равно тот гад уже отбомбился к тому времени. И я ничего не успел бы, не остановил бы его! А даже если остановил бы одного, их же еще больше десяти было! Всех не собьешь… Но ты заметь, мы с тех пор многому научились. Уже не допускали таких бомбежек, как та, в ноябре 41-го. Уже полтора года с тех пор прошло, а ничего подобного не случалось. Мы знаешь как стараемся! Мы же понимаем, что охраняем город, семьи, своих любимых… Я всегда думаю, когда иду в полет, что лечу охранять тебя. Ты понимаешь?
Ольга отпрянула в то мгновение, когда рука Николая уже коснулась ее руки.
– Да что ты от меня шарахаешься, как от прокаженного? – воскликнул он, мгновенно приходя в бешенство.
Ольга снова отшатнулась, теперь уже испуганно.
– Прости, Оленька, прости меня, – забормотал он, моментально усмиренный ее страхом. – Я не хотел тебя пугать. Но я измучился, ты должна это понять, ты меня измучила…
– Коля, есть очень простой рецепт от твоих мучений, – сказала Ольга тихо. – Просто не приходи больше. Не будешь видеть меня – и легче станет. С глаз долой – из сердца вон.
– Я пытался, ты же знаешь! – выкрикнул Николай. – Я почти год не появлялся, но не смог тебя забыть. Я не могу без тебя…
– Попытайся еще год не появляться, может, получится, – резко перебила Ольга и попыталась обойти Монахина, но он расставил руки и загородил подворотню.
– Ну а если я погибну? – спросил тоскливо. – Ты будешь обо мне горевать?
Ольга молчала, водя носком ботиночка по слюдяному кружеву, оторочившему сугроб, наметенный у стены.
– Колька, я только сейчас поняла, какой дрянью ты меня считаешь, – пробормотала она вдруг. – Это ужасно, все, что ты обо мне думаешь. Не смей думать, будто я желаю тебе смерти! Не смей думать, будто я не хочу быть с тобой из-за того случая, из-за того кошмара на Лензаводе! Там был один миг… один страшный миг, а потом… Знаешь, сколько всего я повидала с тех пор? Сколько смертей? Сколько пережила? Сколько раз умирала от ужаса, думая, что вот сейчас для меня все закончится? Что я усну страшным сном – и не проснусь никогда, никогда, и этот кошмар – смерть – останется со мной навсегда? Я никому не желаю гибели, я всем желаю только жизни! Не смей думать, будто я тебя осуждаю за то, что ты хочешь жить, а умирать не хочешь! Слышишь? Не смей! Я хочу, чтобы ты жил, хочу, чтобы ты был счастлив!