— Ну дальше-то что? — нетерпеливо спросил Турецкий.
— А ничего. Врываются они со всеми своими автоматами, гранатами и «черемухами» в комнату, видят в дальнем углу какого-то типа, стреляют в него сеткой, стреножат. Тип орет благим матом и… мажет их коричневой краской.
— Зачем?!
— Испугался. Представь, сидишь себе ты, работяга, в строительной робе и спокойненько красишь плинтус. И тут врываются монстры в камуфляже и ловят тебя в сетку, как какую-нибудь осетрину. А работяга там ремонт делает.
— Один, что ли, во всем доме?! — снова не выдержал Турецкий.
— Остальные на обед ушли, — спокойно объяснил Грязнов. — Мы их дождались, конечно. Все выяснили, проверили подряд на работу — чисто. Особняк этот превратится в ночной клуб. На первом этаже будет ресторан, на втором — казино, ну и так далее. Сейчас там криминалисты работают. Пальчики для тебя собирают, ну и что найдут. Если только работяги все не закрасили. Сами они, между прочим, ни сном ни духом ни о каком Христианском центре, хотя работать начали только сегодня. А по документам — ремонт идет уже полгода. Вот и я думаю, может, тебе привиделось это все? Жара все-таки…
Турецкий вспомнил кабинет, буквально набитый кожаной мебелью и телерадиоаппаратурой. Оперативно убрались, ничего не скажешь.
— И чей будет этот клуб? — спросил он.
— Одного «нового русского». Чайковского Эммануила Викентьевича.
— Ни хрена себе. Не потомок композитора случайно?
— Сомневаюсь. Разве что оперу на зоне, может, что-то про кого-то и писал. Но не суть. Я этого Чайковского помню лет пятнадцать. Стандартная личность для нашего времени. Типологическая, я бы сказал. Так что, в общем, найти его труда не составляло. Пока к тебе ехал, переговорил с ним по телефону, связался кое с кем, мне дали номер его сотового. Позвонил. Оказывается, этот хмырь на Кипре проживает последние четыре месяца, так что с него все взятки гладки. Твой клуб, говорю, там будет, Чайковский? Мой, говорит. А на хрена он тебе, спрашиваю, у тебя же есть уже? А, говорит, улица эта мне понравилась, название подходящее. Имени великого спортсмена все-таки. Так то же Брумель — великий спортсмен, говорю, тупица ты лагерная, а Врубель — это художник такой был. А Чайковский: да мне без разницы, все равно хорошо звучит фамилия — не то про деньги, не то про понятливых людей, врубающихся. Вот таких только и буду к себе пускать. И вы приходите, Вячеслав Иванович. Ну ты представляешь, Саня, вот наглец, а? Ладно, говорю, поглядим, если крупье хорошенькие будут, может, и загляну. Скажи лучше, у кого домик этот из красного кирпича прикупил? Он отвечает: а хоть, мол, и в карты выиграл, так что теперь?
— А у кого выиграл, говорит? — быстро спросил Турецкий.
— Как же, говорит, конечно. У вора в законе по кличке Дохлый.
— Ага! И где этот Дохлый?
— Где и положено быть с таким прозвищем. В могиле. Прикончили его полгода назад. Взорвали в «мерсе» вместе с телохранителями. Как выясняется, не очень-то они бронированные. Так что не покупай ты их, Саня.
— Не буду, — уныло сказал Турецкий.
Круг замкнулся. Найти истинного хозяина Христианского центра не представлялось возможным.
— Так я не понял, у тебя найдется выпить или нет?
«…В июле 97-го я вернулась в Москву.
В Иркутске мне «по-дружески» объяснили, что после моих не в меру ретивых ходатайств об организации экспериментов на живых наркоманах на здешнем ученом совете мне лучше даже и не пытать счастья.
И вот я открыла дверь нашей квартиры, в которую больше трех лет не ступала нога человека. Когда я уезжала из Москвы, все знакомые в один голос убеждали меня сдать ее, но я не могла заставить себя сделать это. Переступив порог, я поняла, что была совершенно права — ни за что в жизни я не хотела бы увидеть сейчас здесь чужих людей.
Я боялась, что ночью меня опять, как три года назад, будут мучить кошмары, но обошлось, и спала я как убитая.
Разыскивать друзей и знакомых мне не хотелось, возвращение домой все-таки подействовало на меня угнетающе, и главное — не было времени, требовалось как можно скорее уладить все формальности с диссертацией. Как водится, мои заочные усилия в этом направлении оказались по преимуществу напрасными: бумага должна иметь ноги.
Единственными людьми, с которыми я искала встречи, были мои БГП. Начала с БГП-2, в этом имелась меркантильная подоплека — мне нужно было распечатать и размножить невероятное число документов. Да и к тому же, что скрывать, БГП-1 просто не отвечал на мои звонки.
БГП-2 страшно обрадовался моему появлению, настолько, что я почувствовала себя неловко, слишком уж сильно и неподдельно он суетился, хотя обычно его эмоциональность хорошо продумана, и с годами это могло только укрепиться. От немедленно предложенной обширной культурной программы я отказалась, но приняла предложение использовать его оргтехнику без всякого стеснения. Где в данный момент пребывает БГП-1, он не знал (они давно утратили связь друг с другом), но обещал выяснить. Зато я узнала, что дозвониться до БГП-1 я не могла, потому что они переехали — его отец круто пошел в гору и дорос до замминистра.
БГП-2 потратил на поиски несколько дней. Наконец ему удалось связаться с родителями БГП-1 и выяснить по большому секрету, что наш приятель в данный момент находился в Германии в известной наркологической лечебнице, что лечился он уже более десяти раз, из них три последних за рубежом, в самых лучших клиниках.
— Каюк ему, — сказал БГП-2. — Он лет пять из кожи вон лезет, хочет завязать. И все возможности ему предоставлены. Но до сих пор не смог, а чем дальше — тем сложнее. Кончился человек, уже никто ему не поможет.
— Есть такая партия! — ответила я. — Я ему помогу, если продержится некоторое время.
Я рассказала БГП-2, в общих чертах, разумеется, о своем открытии. Он очень заинтересовался и посетовал, что ничем не может мне подсобить. Я сказала, что сможет, если пока что ни слова не будет говорить БГП-1.
— Но почему?! — спросил он. — Ты же сама сказала, поможешь, если продержится. Раньше начнешь — больше шансов, что он не загнется до конца курса.
Я объяснила, что отнюдь не уверена в универсальности препарата, точнее, уверена в его избирательности. Каждому типу наркоманов нужна своя особая модификация, а при определенной переработке из «байкальского эликсира», может быть, даже получится новый сильнодействующий наркотик. На мышах ведь всех деталей не выяснишь, а тренироваться на БГП-1 я не могу. Не могу, и все тут, даже если шанс на неудачу один из миллиона.
— Он будет первым пациентом после успешного завершения испытаний, но не раньше, — сказала я.
Вот ведь дура.
До самого последнего момента я была уверена, что просто выполняю формальную процедуру. Положено диссертанту сделать сорокаминутный доклад с кратким изложением сути проделанной работы — я сделала. Положено ответить на вопросы — ответила. Положено с чувством глубокого уважения выслушать зачитанные секретарем совета замечания рецензентов, которые я, разумеется, знаю наизусть, — выслушала. Как положено, с парой наименее значительных согласилась, остальные вежливо отклонила: это выходит за рамки представленной работы, это послужит предметом дальнейших исследований, этим в конкретном случае можно пренебречь и так далее.