«Начальнику Центрального госпиталя города
Кабул (Афганистан) генерал-майору мед. службы товарищу Валояту Хабиби.
Уважаемый товарищ Хабиби!
Для изучения культуры вирусного штамма меробиуса направляются микробиологи Главного медицинского управления Министерства обороны СССР майор медицинской службы тов. Клочков Виктор Петрович и главный психиатр ташкентского отделения Центрального института усовершенствования врачей кандидат медицинских наук тов. Осипов Борис Ильич.
Предлагаю Вам обеспечить указанных товарищей необходимым материалом (история болезней лиц, находящихся на излечении в отделении АБ Вашего госпиталя), а также контакт с больными по представленному списку. Поскольку действие вируса меробиус, переносчиком которого является азиатский комар мерби, оказалось молекулярно-активным в значительно более высокой степени, чем мы предполагали, просим оказать товарищам Клочкову и Осипову всяческое содействие незамедлительно.
Начальник Главного медицинского управления Министерства обороны СССР генерал-полковник медицинской службы…»
— Кто это такие — товарищи Клочков и Осипов? — спросил я Жукова, напряженно вчитываясь в строчки и стараясь понять их смысл.
— Я думаю, что микробиолог — это ты, а психиатр — я… Не напрягайся, Саш, кроме подлинных фамилий генералов, все остальное псевдонаучный вздор, который мы вчера со Славкой изобрели. Боюсь, что времени у нас уже нет. До прихода врачей осталось два часа. Мы же не знали, что с тобой такая заморочка получится, надо было идти ночью…
— Женя, мы сейчас же поедем в госпиталь, понимаешь, сейчас же… Только как же я в таком виде?..
Жуков пристально посмотрел на меня и хлопнул ладонью по столу:
— Ладно.
Он ушел в другую комнату, откуда доносилась разноголосица храпа Грязнова и Бунина, и вернулся в одной руке с костюмом на вешалке, в другой — со свертком.
— Поскольку моей Анаит удалось спереть только одну форму военврача из каптёрки, мне приходится оставаться штатским.
— Подожди, Женя. Ну какой из меня микробиолог, я ни одного термина даже не знаю, да еще синяк под глазом…
— Синяк сейчас загримируем. Насчет терминологии я тоже не силен. Ты просто должен издавать звуки как микробиолог. Сегодня ночью дежурит врач-диетолог Клопова, она же жена главного хирурга. В микробиологии она понимает столько же, сколько и ты. А в психиатрии — меньше, чем я.
— Слушай, а комар этот, как его? — меробил — он действительно существует?
— Весьма возможно, — невозмутимо ответил Жуков, натягивая голубую рубашку. — Кстати, еду с одним условием: сначала пусть Анаит проверит твою башку и хребет. Она специально приедет в полседьмого.
— Женя, сейчас не до этого.
— Ну, тогда я снимаю новые штаны…
— Хорошо. Десять минут — согласен.
— Давай натягивай форму, я вывожу из гаража мотоцикл.
Мне очень хочется выглядеть мужественным перед этой потрясающе красивой женщиной, и я делаю громадные усилия, чтобы не морщиться от легких прикосновений ее пальцев к моим ушибам и царапинам. Но мой стоицизм нисколько не трогает Анаит: она смотрит на Женю Жукова через мое плечо, вернее, они смотрят друг на друга, причем так, как будто в кабинете, кроме них, никого нет. Глаза у нее такие голубые, что мне просто непонятно, как это могут быть такими голубыми глаза у женщины по имени Анаит Седдык.
Она что-то сказала Жукову, тот перевел:
— Тебе надо сделать рентген. Два ушиба головы и удар по позвоночнику, это плохо. И она просит тебя не притворяться, потому что ты путаешь клиническую картину.
Анаит засмеялась, и я кое-что заподозрил.
— Вы знаете русский?
— Да, конечно. Я закончила Первый медицинский институт в Москве. Только акцент у меня ужасный. Я показал Жукову кулак.
— …И я не всегда ищу правильные слова.
— Может быть, можно без рентгена?
— Нет. Нельзя.
Ого. Характер.
— Это скоро. Десять минут. Или надо сказать «быстро»?
— Вы хирург? — зачем-то поинтересовался я.
— Нейрохирург. Я проходила практику в институте Бурденко.
При этих словах они с Жуковым так смотрят друг на друга, что я догадываюсь: они там и познакомились, у Бурденко. Жуков месяца три провел в этом институте по какому-то делу, которое он вел года два с половиной назад. И еще я догадываюсь, что главной причиной Женькиного бегства в Афганистан было вовсе не знание фарси.
— Надо подождать две или три минуты, — сказала Анаит, сделав штук десять снимков на различных рентгеновских аппаратах, и провела меня в маленькую комнатушку.
Где-то пели под гитару. Я подумал: «Не спится ребятам», — и приоткрыл дверь, прислушался. Какой-то знакомый мотив, но слова я слышал впервые:
Рассеял ветер над Кабулом серый дым.
Девчонка та идет по улице с другим,
Девчонка та, что обещала: «Подожду».
Растаял снег — исчезло имя на снегу…
Рыдает мать, и словно тень стоит отец,
Как много их, невозвратившихся сердец,
Как много их, не сделав в жизни первый шаг,
Пришли домой в суровых цинковых гробах…
— Можно одеться, — услышал я голос Анаит. — Что-нибудь случилось?
— Н-нет… Можно мне посмотреть, кто это поет?
— Вам понравилось? Они очень хорошо поют.
Больше грустные песни.
Анаит открыла дверь в палату: на кроватях сидели молоденькие ребятишки, как и полагается раненым — у кого голова, у кого рука перевязана.
— Привет! — сказал я им, по-моему, чересчур громко.
Анаит посмотрела на меня с удивлением. Не мог же я ей объяснить, что мне надо было обязательно посмотреть на этих ребят, мне показалось — поют мертвецы.
* * *
— Сотрясения мозга нет, позвоночник не поврежден, трещин на черепных костях нет…
Анаит водит указкой по бело-серым пятнам на освещенном экране.
— Но надо избежать… избегать стресс, шок, полгода, даже год, поскольку внутричерепные гематомы».
Я не очень внимательно вслушиваюсь в то, что она говорит, и откровенно поглядываю на часы. Одно понятно: я должен обеспечить себе безмятежную жизнь по крайней мере на ближайшие шесть месяцев. Вот это-то я как раз не могу обещать.
Дежурный врач Клопова взмахивает полными ручками и томно говорил.
— Ну, расскажите же, как там в Москве? Ведь здесь такая провинциальность, такая провинциальность…
У меня есть подозрение, что мадам Клопова в Москве бывала только проездом, но я сочувственно киваю головой и говорю твердо.