— Керим, куда эта дыра ведет?
— На улицу ведет. Много месяц работал, хорошая работа получился. По вонючей трубе будешь долго идти, сам вонючий будешь, вонючий — не мертвый. Сейчас товарищей приведу, вместе кусок поднимать будем, четыре центнера тяжелый. А пока клятва, давай. Клянись своим Богом, мой Аллах тебя простит.
— Да конечно же я клянусь, Керим... Богом клянусь. Только ведь ты рискуешь, если дознаются.
— Старый татарин не боится. Скажу — товарищи кулак с револьвер наставлял, внучку грозил портить, плакать сильно буду... Я за товарищами пошел. Время подошел, караул скоро меняться будет. Другой одежда принесу, ты свой одежда в сумку прячь, хороший одежда. Ты другой одежда потом бросай в речку, сам купайся.
Через четверть часа Керим возвратился с тремя заключенными и холщовым мешком с одеждой, веревками, инструментом и прочими необходимыми для побега вещами. Борцы за свободу татарского народа оказались молодыми интеллигентными ребятами, быстро заговорили на незнакомом языке и все поглядывали на Турецкого. А он пока снимал рубашку, джинсы и трусы, запихивал в приготовленный для этой цели целлофановый мешок с портретом коровьей морды, натягивал изношенный до дыр чей-то тренировочный костюм.
— Вы кеды тоже снимите, мы босиком пойдем,— еле слышно сказал один из ребят.— Вы следуйте за нами. Вот, посмотрите на карту. Надо будет идти по-трубам около восьми километров. Как только попадем к этой речке, сменим одежду и — в разные стороны. Учтите, что течение направлено вниз, в город. Нам ничего другого не остается, как рассчитывать на вашу порядочность.
Турецкий поспешно закивал, скинул кеды, привязал мешок к поясу — по примеру троицы.
Около получаса ушло на поднятие заранее выломанной каменной плиты. Распрощавшись с Керимом, оставшимся скрыть следы побега хотя бы на время, беглецы спустились на веревках в нижнее помещение, бывшее когда-то, по всей вероятности, канализационной камерой: из стен торчали покрытые закостеневшей слизью оборванные трубопроводы. Один из беглецов посветил фонариком на стену, дал знак — «здесь», и они втроем стали отбивать молотком, завернутым в мягкое тряпье, кусок за куском от стены, пока не открылась глубокая дыра с окружностью трубы внушительных размеров в полуметре от края. Было очевидно, что лаз тоже был подготовлен заранее и затем заделан снова, но уже тонкой стенкой из фанеры с нанесенным на ее поверхность слоем цемента. Из трубы понесло нечистотами.
Один за другим беглецы влезли в трубу, парень «с фонариком — впереди, и по пластунски, действуя локтями и коленями, двинулись вперед, сдирая в кровь локти и коленки о заскорузлую поверхность. Труба постепенно расширялась, они уже не ползли, а карабкались на четвереньках. Сначала труба шла прямо, потом, еще немного увеличившись в диаметре, пошла немного под уклон. Преодолевать расстояние стало значительно легче, но вонь становилась все сильнее, глаза слезились от аммиачного испарения, подельники Турецкого удалились настолько, что он с трудом различал мерцание фонарика. Внезапно и этот слабый источник света исчез. Он прибавил шагу, почти побежал в полусогнутом состоянии, вытянув вперед руки, и — со всего маху врезался в преграду: труба в этом месте делала резкий поворот. Он снова увидел впереди слабый свет, труба сделалась огромной, и можно было выпрямиться во весь рост, но откуда-то сбоку в него ударило несильной струей жижи, он рванулся вперед — с другого боку била уже не струя, а целый водопад не то нечистот, не то химических отходов. Он оказался по щиколотку в этой дряни, скользил по дну, стараясь не уронить мешок, приходилось сдерживать темп, ноги несли его стремительно вперед, глаза, разъедаемые парами черт знает каких соединений, уже не видели ничего, ему казалось — еще один метр, и он больше не сможет шагать в этом зловонии, от которого готов был каждую секунду потерять сознание. Ему хотелось крикнуть: «ребята, давайте передохнем немножко», он повторял эти слова про себя, и от этого двигаться было еще труднее. Тогда он стал говорить вслух: «никакой передышки, скоро конец, скоро конец, никакой передышки». Голос его отдавался глухим эхом и умирал где-то далеко позади. И тогда возникли в памяти другие голоса, голоса его и Бабаянца, которыми произносилась та самая несусветица.
«Бабаянц. Турецкий? Привет. Слушай, друг, надо с Зимариным кончать. Он затаился, но я его знаю, он уже пронюхал про наши связи.
Турецкий. Я знаю, кто может. Наши ребята заманят в ловушку Зимарина. Дадут очередь из автоматов по Зимарину.
Бабаянц. Ты очень легкомысленный, Сашка. Разве нашим можно поручить такое дело? Надо наверняка. Ты же на все руки мастер.
Турецкий. Ты хочешь, чтобы это сделал я?
Бабаянц. Безусловно. Ты знаешь всякие приемы, самбо там и прочее. Тебе надо встретиться с Мухомором на узкой дорожке.
Турецкий. Я с ним не встречаюсь. У меня нет шансов.
Бабаянц. Что ты предлагаешь? Турецкий. Я его застрелю из винтовки. Бабаянц. У тебя есть такая винтовка? Турецкий. Да, надо спешить, пока он не разнюхал о...
Бабаянц. Знаю, знаю. Что ты взял записную книжку Татьяны Бардиной.
Турецкий. Иначе все следы приведут ко мне. Бабаянц. Кто твой кандидат на место прокурора? Турецкий. Меркулов!
Бабаянц. Правильно. Наш человек. Меркулов нас всегда прикроет, как и раньше. Я к тебе в воскресенье приеду, все обговорим».
Болван! Большего болвана, чем ты, Турецкий, не сыщешь -на всем свете! Он не мог ручаться за точность, но он уже знал, из чего была состряпана вся абракадабра на магнитофонной пленке. «Нужна винтовка с дальним прицелом. Я его укокошу с крыши, когда он будет выходить из здания.— У тебя есть такая винтовка? — Надо пойти к китайцу...» И еще раньше: «Я даже задумала его убить. Отравить или столкнуть с горы. Но он такой живучий, он выживет, а я сяду в тюрьму». «Ты хочешь мне предложить это сделать? Лера, я даже не хочу обсуждать такое дело. Неужели нет простого выхода— развестись?» И потом: «Ты видел этот фильм про полицейских?». «Видел.» «Расскажи мне его»...
Его скрутило от этой догадки, от злости на самого себя, от непонимания — зачем все это было нужно. Решение лежало где-то рядом, но он еще никак не мог ухватить его, надо было двигаться вперед, его спасение было в этом движении.
Сколько он прошел километров — два? пять? сто? Но он шел, давно потеряв своих товарищей из виду, отсчитывая шаги — двести тридцать... триста одиннадцать... пятьсот шестьдесят... до тех пор, пока не почувствовал, что идет уже не по жиже, а по воде, вода сдерживала ход, и это облегчило движение, вода поднималась все выше, дошла до груди, зловонного воздуха нехватало, чтобы наполнить легкие. Наконец вода полностью закрыла трубу, и надо было плыть, борясь с водой, которая давила и толкала тело вверх, прижимала его к потолку трубы, и он плыл, выбрасывая одну руку вперед и другой зажав нос. Он делал, отчаянные толчки всем туловищем — один, второй, третий — и наконец он был свободен от этой трубы-тюрьмы, он расслабился — и вода вытолкнула его на волю.
Он лег на спину, раскинув руки, и маленькая речушка тихо понесла его по течению. Так он плыл минут пять-десять, потом спохватился — надо плыть в сторону, обратную течению, не в город, а из города, как можно дальше от зла, которое этот город в себе таил. Течение было несильным, вода становилась все чище и холоднее, берега приблизились друг к другу, дно обмелело, и Турецкий выбрался на берег. Он стянул с себя тренировочный костюм, бросил в реку и, хоть стучал зубами от холода, снова полез в воду, долго тер тело песком, сделал десятка три согревательных упражнения и облачился в свои джинсы, рубашку и кеды.