Поднявшись в лифте на свой шестой этаж, перед дверью своей квартиры Валентин помедлил, вертя на указательном пальце связку ключей. Ему вдруг показалось жутковато войти в квартиру, где в безмолвии и неподвижности законсервированы следы того утра — последнего до тюремного утра, о котором он не подозревал, что оно последнее. Помнится, прежде чем идти на работу, он позавтракал на скорую руку растворимым кофе и двумя ванночками фруктового йогурта и не успел убрать за собой. Какую картину застанет он на кухне? Коричневые разводы кофе отшелушиваются от чашки, а йогуртовые ванночки забиты вяло шевелящимися личинками — черными, огненноголовыми, маслянисто поблескивающими, с его указательный палец толщиной…
Почему ему вдруг вообразилась такая гадость? Он живет в дорогом элитном доме, где мусоропровод тщательно дезинфицируется, где не встретишь ни тараканов, ни мокриц, ни крыс, ни тем более тропических насекомых, способных порождать подобные личинки в качестве промежуточных форм. Это всего лишь страхи, его глупые страхи, что неприятные события способны воспроизводиться, как на заевшей пластинке, не один раз, а несколько, что прошлое поджидает его в заброшенной на долгое время квартире, что стоит войти в квартиру — войдешь в прошлое, и повторится заново все, что он с облегчением оставил за спиной… Хватит ребячества! Будь же мужчиной, Валька! То, что с тобой произошло, не имеет ни малейшего отношения к чашке растворимого кофе и фруктовым йогуртам. Твоя квартира — по-прежнему твоя, и она ничем не способна тебе повредить.
Ключ решительно щелкнул в замке — раз и другой. Дверь отворилась в полутемноту длинной прихожей, украшенной сине-розовыми арктическими пейзажами в манере Рокуэлла Кента. Валентин, точно беспокойное животное, потянул носом: как ни странно, в воздухе не ощущалось затхлости, типичной для квартиры, которая стояла закрытой в течение долгого времени. Возле калошницы его ожидали любимые клетчатые тапочки, чинно пристроясь друг к дружке, составляя матерчатый катамаран. У Баканина напрочь вылетело из головы, как он поступил с тапками в то знаменательное утро, но, скорее всего, по своей всегдашней манере, стряхнул их кое-как, торопясь перескочить в уличную обувь. Симметричное выстраивание тапочек — это совершенно не в духе Вальки Баканина. Кто побывал тут без него? Милиция? Ишь чего захотел: чтобы милиция наводила порядок в доме подозреваемого в убийстве! После визита правоохранительных органов, наоборот, все оказалось бы перевернутым вверх дном… Домработницу Баканин, несмотря на свою бесхозяйственность, никогда не нанимал, хотя знакомые ему это рекомендовали: он бы сгорел со стыда, если бы посторонняя женщина копалась в его грязных трусах и оставленных субботним вечером у кровати банках с пивом. Тогда кто же?
Был на свете всего лишь один человек, который постоянно убирал в этой квартире, который следил за состоянием его любимых тапочек. Маленький милый курносый человечек, который был ему предан и которого он больно и незаслуженно обижал… Но это невозможно! Неужели она приходила сюда в его отсутствие? Она, которая столько времени не вспоминала о нем… Но ведь у нее остались ключи, а замки он так и не сменил…
Сунув ноги в тапочки, Валентин прошелся по квартире, осторожно, стараясь не топать, даже пригибая голову, точно боялся быть замеченным. На обоях багряным прямоугольником стоял закат. На кухне, как и следовало предполагать, не обнаружилось никаких личинок. Не обнаружилось ни пластмассовых йогуртовых ванночек, ни заскорузлой чашки из-под кофе: мусорное ведро пустое, стол застелен чистой целлофановой скатертью с изображением алых маков на прозрачном фоне, вся посуда аккуратно вымыта. Спальня — извольте видеть, кровать накрыта покрывалом. Все предметы баканинского гардероба, вместо того чтобы хаотически валяться по разным комнатам, как они это привыкли делать, дисциплинированно разобрались по полкам и вешалкам в шкафу. Порывшись, Валентин вытащил на белый свет полузабытого друга — халат, подаренный Юлей на пятилетнюю годовщину свадьбы, с протершимися локтями, с торчащими во все стороны нитками, зато до чего удобный! Сразу принимаясь вносить ноту беспорядка в строгое звучание квартиры, какой она стала без него, Баканин разделся в спальне и, сбросив всю одежду прямо на пол, захватив только старый халат, потопал в ванную.
Он успел вымыться целиком, и помыть голову, и спустить грязную воду, и снова набрать чистую, и блаженствовал в ее невесомости и тепле, когда услышал это… Поворот ключа в замке, отчетливый звук каблучков на паркете в прихожей. «Сейчас она увидит мои ботинки», — сообразил Баканин. Каблучки замерли: да, точно, это произошло! И, одержимый единственным порывом не дать ей снова уйти, он выскочил из воды с криком:
— Юля! Стой, Юля!
Они застыли друг против друга: она — в джинсовом пальто, из-под которого выглядывало черное платье с белыми зигзагами, на высоких каблуках, в чулках со швом; он — голый, не прикрытый даже струями воды, которые стекали с него на пол, образуя неприличную лужицу… «Вот уж в страшном сне не приснилось бы, что буду стесняться бывшей жены», — подумалось Баканину, и он непроизвольно прикрыл ладонью низ живота: то ли смущаясь сам, то ли опасаясь засмущать Юлю. Но Юля уже покраснела. Знать бы, отчего!
— Нет, нет, Валя… Ты иди, мойся, пожалуйста… Не стой на сквозняке, а то простудишься…
— Но ты не уйдешь, Юля? Обещай, что не уйдешь!
— Ладно, ладно, не уйду! — Юля сморщила носик, как она это делала раньше, удерживаясь от улыбки. — Ты только что из Александрбурга? Голодный? Иди домывайся, а я на скорую руку сварганю тебе что-нибудь.
«Что-нибудь» из мяса и овощей источало аромат, вызывающий желудочные спазмы восторга. Валентин, оказывается, успел забыть, какая отменная кулинарка его жена… его бывшая жена… Несмотря, впрочем, на обещание «скорой руки», блюдо готовилось не меньше часа, и за это время Валя с Юлей успели поговорить — и не поссориться, что раньше было бы для них крупным достижением. Говорили о детях, о школьной реформе, о политике и о том, как она отразится на образовании, — говорили о чем угодно, только не о тюремном прошлом Валентина. Не то чтобы об этом навязчиво умалчивали, об этом просто не говорили.
— Ленка совсем от рук отбилась, — жаловалась Юля. — Ни я, ни учителя для нее не авторитеты. Целыми днями пропадает с подружками. Оля — та, как ты помнишь… как при тебе, — поправилась Юля, — у нас тихая, учится на пятерки. Из развлечений — один компьютер. Но она меня в последние полгода еще сильнее беспокоит: поди знай, что у нее в голове! А сколько в наше время случаев, когда такие вот тихие отличницы кончают самоубийством? Особенно когда девочки узнали, что папа в тюрьме… папа в тюрьме…
Лицо Юли поползло в разные стороны, словно она собиралась улыбнуться, но улыбка прорвалась слезами, которые заструились по щекам. Обхватив плечи Валентина, она запричитала:
— Валенька… маленький ты мой… миленький… Валентин стиснул ее изо всех сил, будто все еще
опасаясь, что она выскользнет из его объятий, из его квартиры, из его несуразной и все-таки, как выясняется, счастливой судьбы. Что ему нужно для возвращения к прежней, дотюремной жизни? Оказалось, совсем мало и очень много. Всего лишь эти слезы. И это мягкое существо, рядом с которым он обязан быть сильным, и два других существа, для которых он, оказывается, по-прежнему папа, а не бывший муж мамы, и которые волновались за него… Ради своих девчонок Валентин хочет быть сильным. И будет.