Он вернулся в гостиную и занялся осмотром библиотеки. На одной из верхних полок внимание его привлек покрытый пылью фотоальбом, из тех, что выпускали лет двадцать — тридцать назад. Он раскрыл его.
Оля и Саша Мелешко, совсем еще дети, он в шор-тиках и белой рубашечке, а она в платьице в горошек и с большими бантами в косичках, стояли под яблоней взявшись за руки и счастливо улыбались. Дальше шли фотографии разных времен, с родителями и другими многочисленными родственниками: бабушками, дедушками, тетями и дядями. Их у Мелешко, по всей видимости, было предостаточно.
Пошли юные годы, начало зрелости. Турецкий уже хотел закрыть альбом и вернуть его на место, как одна из черно-белых фотографий привлекла его внимание. На ней Александр Филиппович был запечатлен в форме советского солдата в обнимку с еще двумя пар-нями-военнослужащими. На следующем листе отыскался еще один снимок — общий план, группа солдат из четырнадцати человек, уже в парадной форме.
— Александр Борисович, будете чай? — донесся из кухни все еще слабый голос хозяйки.
— С удовольствием. — Он пошел с альбомом в кухню.
Ольга уже заливала кипятком из электрочайника опущенные в чашки чайные пакетики «Ахмад». Турецкий положил альбом перед ней, ткнул пальцем в первый, особенно заинтересовавший его снимок.
— Кто это?
Ольга посмотрела на фотографию, уголки ее губ дрогнули.
— В центре Саша. А двое других, должно быть, его армейские друзья.
— И это все фотографии, которые он привез с собой из армии?
— Не знаю. Саша вообще-то не любит вспоминать это время. Но эти снимки ему дороги.
— Н-да, — протянул Турецкий, продолжая разглядывать сосредоточенно-серьезные лица парней. — Служили три товарища…
— Вы это о чем? — Ольга аккуратно придвинула к нему чашку.
— Александра Филипповича, хоть он еще так молод здесь, я узнал почти сразу, — сказал Турецкий. — Два других лица мне не знакомы. Но почему-то не покидает ощущение, что одно из них я уже видел. Фотографии, правда, лет двадцать… — Турецкий указал на крупного, с тяжелым подбородком молодого мужчину. — Говорите, армейский друг? У него погоны прапорщика, между прочим. И выглядит он постарше, чем остальные.
Ольга пожала плечами:
— Я о них ничего не знаю..
— Можно я возьму на пару дней эти две фотографии?
— Берите, конечно.
Турецкий начал вынимать первую. Освободив ее из врезных уголков, машинально посмотрел на обратную сторону. Разными почерками там были написаны два адреса, под ними — имена и фамилии. Он прочитал их — и какое-то время стоял без движения. Потом поднял глаза на Ольгу:
— Спасибо, но уже нет необходимости, — и вложил снимок обратно в альбом.
Она смотрела на него непонимающе, с поднесенной ко рту чашкой.
— Александр Борисович, вы кого-то узнали на этом снимке, да?
— И да, и нет, — уклонился он от объяснений и сменил тему: — Я так понимаю, Ольга, возвращаться в Москву сегодня у вас нет ни малейшего желания?
— Я ужасно устала, — обрадовалась и она смене тяготящей ее темы. — После всего, что здесь произошло. — Обвела взглядом кухню, точно тут поработал ножичком Джек-потрошитель, и вздрогнула. — Я бы сейчас с большим удовольствием забралась в постель.
— Превосходно, потому что и мне не особо хочется после сегодняшних путешествий опять садиться за руль, — честно признался Турецкий. — Отдыхайте спокойно. Не думаю, что они вернутся.
Перед сном он вышел покурить на крыльцо и позвонил в Москву Грязнову-старшему.
— Славка, привет.
— Здорово, — ответил Грязнов беспечным тоном, несомненно свидетельствующим о некоторой удаче в делах.
— Ты, говорят, Стасова нашел?
— А то! Целый день жду твоего звонка. Знаю, что расстроишься, если мы без тебя его брать будем.
— Не торопись, хорошо? Просто наблюдайте пока за ним. Я завтра буду в Москве.
— Ладно.
В Москву выехали ранним туманным утром. Через полчаса пути, когда разговор стал вполне свойским и пустяковым, Турецкий решил, что пришло время для того вопроса, который занимал его, пожалуй что, по-боле персоны глубокоуважаемого Александра Филипповича.
— Оля, — сказал он деланно беспечным тоном, — вы давно не видели вашего двоюродного брата?
— Кого?
— Валентина Стасова.
— Простите, Александр Борисович, я не поняла.
Турецкий понял, что сейчас в ставшей уже привычной системе координат что-то нарушится. Он переформулировал вопрос:
— Оля, у вас есть двоюродный брат, которого зовут Валентин Стасов?
— У нас с Сашей вообще нет двоюродных братьев. Никаких.
— И такое имя вам ни о чем не говорит?
— Абсолютно.
Сейчас она не врала, Турецкий в этом не сомневался. Вздохнул. Ну что поделаешь, на нет и суда нет.
— Что вы опять плачете? — вдруг заметил он.
— Сама не знаю… наверно, какая-то остаточная реакция… Да и вообще, — она горестно махнула рукой. — Мне уже тридцать пять лет…
— Жизнь не удалась? — иронично, но добродушно сказал Турецкий.
Но женщина совершенно серьезно кивнула.
А ведь она привлекательна, подумал Александр Борисович, и даже сейчас очень хороша. Чтобы увести себя от рискованных мыслей, он подумал сперва о Нине Коростелевой (почему, спрашивается, он не звонил ей последние дни?!), потом о жене. Вроде бы получилось. Тогда Турецкий сказал:
— Земную жизнь пройдя до середины, я заблудился в сумрачном лесу.
— То есть? — удивилась Ольга.
— Данте Алигьери. «Божественная комедия» так начинается. В эпоху Возрождения полноценная человеческая жизнь считалась семьдесят лет. А тридцать пять — это соответственно половина. Вот он, бедняга, в этот момент и заплутал. Совсем как вы.
Она улыбнулась сквозь слезы.
— Кто бы мог подумать, какие образованные люди в Генпрокуратуре работают… А Саша всегда о вас презрительно отзывался.
— Обо мне? — уточнил Турецкий. На самом деле он, рассказывая о Данте, почти дословно цитировал собственную жену. Но говорить об этом было, конечно, неуместно.
— Не о вас лично. О вас я ничего от него не слышала, я вообще еще недавно не знала о вашем существовании. — Она сделала круговой жест рукой. — Он обо всех так говорил — из Генпрокуратуры, из МВД…
Турецкий ждал, что Ольга скажет: «из органов». Не сказала. Тогда сказал он:
— Кажется, ваш Саша — большой сноб.
— Есть немножко, — признала Ольга. — Но это же не просто так сложилось. Карьеру он делал сам, никто не помогал, да и вообще у него была непростая жизнь.