Не отвечая на удивленный взгляд референта, Завадский исчез в курилке.
Соболевский сидел за столом, закрыв ладонями лицо. Слышалось легкое шуршание пленки, щелчок. Все, запись окончена.
Все ее стенания, разговор этих двоих несомненных любовников — все записалось на диктофонную ленту, да с такой достоверностью, что Аркадию Яковлевичу показалось, что он воочию видит всю эту сцену.
Признаться, она его поразила, хоть он и предполагал, что может услышать. И дело было не в том, что Егор обозвал его мешком, пусть и денежным, — по сути, так оно и было, и не ее абсолютная уверенность в том, что любовник никуда от нее не уедет, — г- уедет как миленький! Сильнее всего его сразила та настоящая, нескрываемая страсть, с которой Олеся домогалась этого красавчика. Главное — чем дольше он слушал эту заггись (а он прокрутил ее раз пять, не меньше), тем тяжелее становилось у него на душе. Выводило из себя вообще все это соблазнение — просто Ветхий Завет, Иосиф и жена Потитфара. А самое ужасное, что малый, как и тот, библеиский, вроде и не виноват ни в чем. Все она, она!
Он уговаривал себя, что это просто похоть, которую, в сущности, можно и простить — не жена же она ему, в самом-то деле, да и вообще. Жизнь — штука длинная. В ней случается всякое… Но как он себя ни уговаривал, ему не давал покоя ее полуживотный крик: «Хочу быть с тобой, Егор, сокол мой!» Возможны ли после того, как он все это узнал, их дальнейшие отношения? Он должен был что-то предпринимать, а что — не мог решить. И никакие, даже самые точные расчеты тут помочь не могли. Такой, какой он увидел ее за этой записью — слабой, унижающейся, вымаливающей ответного чувства, — такой он Олесю не знал. И мало того, даже не предполагал, что она может быть такой. Ну и что теперь с этим делать? Устроить скандал? Глупо! Эти скандалы ничего, кроме гипертонических кризов, не дают…
Его ждали неотложные дела, а он словно впал в ступор — сидел неподвижно в кресле, туповато смотрел в стену.
Неожиданно дверь отворилась, и в кабинет буквально влетела Олеся.
Он смотрел на нее, на ее сверкающие зеленые глаза, на разметавшиеся по плечам белые пряди волос, на гневно закушенные вишневые губы и… любовался. Злился, ненавидел, но любовался. И ничего с этим не сделать…
— Привет, зайчик! — нарочито весело начала она.
— Здравствуй, птичка!
Это было их обычное приветствие: «зайчик», «птичка» — в мире животных, порытался иронизировать про себя Аркадий Яковлевич. Он вышел из-за обширного стола, подошел к ней, поцеловал в щеку. Она едва заметно отстранилась, он внутренне усмехнулся.
— Что это ты вдруг залетела? Что-то нужно?
— Мне? — Она подняла брови, изображая удивление. — Давно пора понять, что мне от тебя ничего не нужно.
— Ну да, ну да… А что прискакала, радость моя? Дело какое-нибудь?
— Ну… Поговорить хочу. Деловой разговор. Имею я право как партнер?
— Разумеется. Садись, дорогая. — Он взглянул на часы. — У тебя пять минут. Слушаю.
Олеся смешалась под его каким-то необычным, отстраненным взглядом, но тут же, не в силах сдерживать эмоций, с жаром заговорила:
— Я вот о чем… Тебе не кажется, что этого… Калашникова следует заменить? На кого-нибудь другого. Тем более что он сейчас здесь, в Москве, ну и пусть остается.
Соболевский с интересом разглядывал ее лицо.
— Ну? Что ты молчишь?
— Основания? Мы ведь в него вложили кучу денег. Они пропадут.
— Они и так пропадут! По-моему, ты совершенно напрасно на него тратишься.
— Вот как? Но ведь это был твой кандидат, твой выбор, не так ли, партнер?
— Ну… Я ошиблась. Каждый имеет право на ошибку.
— Это верно, — усмехнулся Соболевский.
Она, приободренная этой его усмешкой, с жаром продолжила:
— Понимаешь, я посмотрела на него во Франции и поняла: не орел! Хороший парень, симпатичный, но не победитель, понимаешь? А нам с тобой нужен победитель. Правильно?
Соболевский не отвечал, все разглядывая ее с непонятным ей выражением лица. Олеся несколько смешалась, замолчала, затем излишне небрежно добавила:
— Впрочем, можно, конечно, и оставить его в команде, тебе решать, ты у нас главный. Видишь, я пришла к тебе обсудить этот вопрос, хотя, если я владелица этого предприятия, как ты меня уверяешь, могла бы принять решение самостоятельно.
— То есть, — как бы уточнил для себя Соболевский, — ты считаешь, что Калашников не победитель и нужно оставить его здесь, в Москве, подле тебя?
Олеся, согласно кивавшая головой, на последних его словах вспыхнула, уставилась на него горящими глазами.
— Что? Что ты имеешь в виду? — надменно произнесла она.
— Я имею в виду, что он как раз победитель. Как следует из этой пленки. Послушай-ка.
С этими словами он нажал кнопку диктофона.
Аркадий Яковлевич возвращался домой поздним вечером, измотанный до последней степени. Масса дел, свалившаяся на него за день, — это была обычная, привычная ноша, от которой он почти не уставал. Его измотала Лелька. Вся эта гнусная ситуация. Пришлось разруливать и ее.
Лелька, прослушав пленку, разразилась бранью, бросала в его лицо гневные слова о гнусности подслушивания, шпиономаниии, да и просто оскорбляла… В какой-то момент он перестал ее слушать, понимая, что она выбрала нападение как лучший способ защиты. Главное — он увидел, что она испугалась. Поэтому оставил ей шанс. Если она будет там, в его доме, значит, она этим шансом воспользовалась, и все будет по-прежнему, как было до Калашникова. Что же касается гонщика, ему было предписано завтра же поутру двигать обратно, во Францию. Было нестерпимо трудно говорить с Егором, но Соболевский не выдал себя ни единым словом или жестом. Во-первых, это было бы унизительно: неужто ему, всемогущему олигарху, разбираться с мальчишкой как с соперником? А главное — Олеся была не нужна Калашникову, и он ей об этом сказал. Если бы было иначе, не видать бы Егору ни Франции, ни команды, ни «Формулы-1». Заслал бы он его обратно в Мухосранск, или откуда он там родом? Лишь то, что парень сам разорвал отношения с Олесей, спасло его от расправы. Все, пусть катится! С глаз долой, из сердца вон!
И по привычке находить в плохом хорошее, Соболевский подумал, что сейчас у него появился реальный шанс подчинить себе Лельку, единственное, что неподвластно ему на белом свете. Она оказалась брошенной, отставленной любовницей, не нужной тому, в кого была влюблена. И посему оказалась слабой, беззащитной, несчастной бабой. И кто же ее утешит, как не он? Но на этом ее зомбирующая власть над ним кончилась! Идя к женщине, не забудь взять плетку, так, что ли, говорил Заратустра? Что-то в этом роде.
Отныне он в доме хозяин!
Это если она осталась в нем хозяйкой, испуганно поправил он себя. А ну как уедет с ним, с гонщиком? Или за ним? С нее ведь и это станется!