Я ведь только хотела помочь!
Следующие три года я провела в больницах, судах, центрах заключения несовершеннолетних преступников, пережив ад электрошоковой терапии и транквилизаторов. Ничего не помогало. Все было бесполезно. Не считая смертной казни, изоляция в специальной психиатрической лечебнице была единственным способом спасти общество от ужасной угрозы по имени Джульетта.
Адама Кента, шагнувшего в мою камеру в психушке, я не видела три года.
Он изменился. Стал жестче, выше, суровее, сильнее. Татуированный, мускулистый, заматеревший, быстрый и бесшумный, он словно не мог позволить себе быть мягким, медлительным и расслабленным, будто стали слишком опасны нетренированность, слабость или неумелость. Черты его лица, гладкие и правильные, стали более четкими за годы лишений и борьбы за выживание.
Он уже не маленький мальчик. Он не боится. Он солдат.
С другой стороны, не так уж он и изменился. У него по-прежнему невероятно синие глаза, каких я больше ни у кого не видела: темные, глубокие, страстные. Меня всегда интересовало, каково видеть мир через такие прекрасные линзы. Что, если цвет глаз означает, что ты видишь мир по-другому? Или что мир видит тебя иначе?
Я должна была узнать Адама сразу, едва он вошел в камеру.
Интуитивно я и узнала, но я так старалась подавить воспоминания о прошлом, что отказывалась верить в такое совпадение. Потому что в какой-то степени не хотела помнить. Слишком боялась надеяться. Не представляла, что изменится, если это он.
Я часто думаю, как теперь выгляжу.
Возможно, я лишь бледная тень себя прежней. Я три года не смотрелась в зеркало, боясь того, что могу увидеть.
Кто-то стучит в дверь.
От страха я, как из катапульты, отлетаю на другой конец комнаты. Адам переглядывается со мной и открывает дверь. Отступаю в самый дальний угол.
Я прислушиваюсь, но до меня доносятся лишь приглушенные голоса, обрывки слов и чье-то покашливание.
— Спущусь через минуту, — громко говорит Адам, явно желая закончить разговор.
— Да ладно тебе ломаться, я хочу посмотреть…
— В театр сходи, если посмотреть приспичило. Все, Кенджи, вали отсюда.
— Подожди, ты мне скажи: она что, зажигает взглядом мебель? — смеется Кенджи. Скривившись, я опускаюсь на пол за кроватью, обхватываю себя руками и стараюсь не слушать разговор.
Не получается.
Адам вздыхает. Я так и вижу, как он потирает лоб.
— Слушай, шел бы ты, а?
Кенджи давится от смеха:
— Чего ты вдруг такой чувствительный? Раскис в бабьем обществе?
Адам говорит что-то, чего я не расслышала.
Дверь с грохотом закрывается.
Я выглядываю из своего тайника. Адам стоит смущенный.
У меня розовеют щеки. Я рассматриваю сложное плетение нитей прекрасного ковра на полу, трогаю текстильные обои и жду, пока Адам что-нибудь скажет. Я встаю, чтобы посмотреть в маленький квадрат окна, но вижу только мрачный пейзаж разоренного города. Прижимаюсь лбом к стеклу.
Вдалеке то здесь, то там словно рассыпаны металлические кубики: жители поселков-времянок, завернувшись в несколько слоев тряпья, пытаются спастись от холода. Мать держит за руку малыша. Над ними стоят солдаты, неподвижные, как статуи, наведя автоматы, готовые стрелять. Повсюду горы хлама, мусора, на земле поблескивают бритвенно-острые осколки металла. Ветер пригибает одинокие деревья.
Рука Адама оказывается у меня на талии.
Его губы у моего уха, он молчит, но я таю, словно пригоршня нагретого сливочного масла, и растекаюсь по его телу. Я хочу насладиться каждым мгновением этой минуты.
Позволяю глазам закрыться, не смотреть на реальность за окном. Совсем не надолго.
Глубоко вздохнув, Адам привлек меня еще ближе. Телом я повторяю его силуэт: он обнимает меня за талию и прижимается щекой к моей макушке.
— Какая ты чудесная…
Я пробую засмеяться, но не помню, как это делается.
— Я никогда не думала, что кто-нибудь скажет мне эти слова.
Адам поворачивает меня к себе лицом, а я гляжу и не гляжу на него, меня лижут языки пламени, внутри полыхает пожар. Адам смотрит на меня будто впервые. Я хочу омыть душу в бездонной синеве его глаз.
Он наклоняется, упираясь лбом в мой — наши губы оказываются совсем близко, — и шепчет:
— Как ты?
Я хочу поцеловать каждое биение его сердца.
Как ты? Два слова, которых мне еще никогда не говорили.
— Я хочу сбежать отсюда, — искренне говорю я.
Он прижимает меня к груди, и я наслаждаюсь силой, чудом, великолепием простого движения. Адам кажется воплощением силы в шесть футов высотой.
Все бабочки мира мигрировали мне в живот.
— Джульетта…
Я отстраняюсь, чтобы взглянуть ему в лицо.
— Ты серьезно насчет ухода? — спрашивает Адам, ведя пальцами по моей скуле и по пути выручая случайно выбившуюся из-за уха прядку. — Ты понимаешь, какой это риск?
Я знаю, что единственный настоящий риск — это смерть.
— Да.
Он кивает и понижает голос:
— Корпус мобилизуют для какого-то наступления. Взбунтовались ранее молчавшие группировки, наша задача подавить сопротивление. Думаю, они хотят сделать эту акцию последней, — тихо добавляет он. — Происходят какие-то громадные подвижки, пока точно не знаю какие, но в любом случае нам нужно быть готовыми уйти вместе с солдатами.
Я замираю.
— Что ты имеешь в виду?
— Бежать нужно, когда выступит корпус. Так мы выиграем время. Все будут заняты наступлением и не сразу заметят наше отсутствие и соберут достаточно людей, чтобы отрядить погоню.
— Ты что, пойдешь со мной? Ты решишься на это ради меня?
Адам чуть улыбается, сдерживая смех. Его взгляд становится мягче.
— В жизни очень мало такого, чего я не сделал бы ради тебя.
Глубоко вздохнув, закрываю глаза и касаюсь кончиками пальцев его груди, представляя, что это птица летит по его коже. Решаюсь задать вопрос, который страшит меня больше всего:
— Почему?
— Что — почему? — Он отступает на шаг.
— Почему, Адам? Почему ты принимаешь во мне участие? Почему помогаешь? Я не понимаю, почему ты готов рискнуть своей жизнью?
Адам снова прижимает меня к себе и шепчет на ухо мое имя — один раз и другой. Не знаю, отчего я вся горю, чувствуя его улыбку на своей коже.
— Не понимаешь?
Я уже ничего не понимаю, хотела я сказать, но вдруг разучилась говорить.