– Быть по сему! – тут же выпалил Годунов.
– Но выплачивай не все сразу, – торопливо заметил я обрадованному Головану. – Пока хватит и половины. Поясни, что царевич добр, от выплат не отказывается, но оставшуюся половину обязуется вернуть вместе со следующим годовым жалованьем при условии, что в течение всего времени подьячие будут добросовестно выполнять возложенные на них обязанности и их ни разу не уличат в мздоимстве. Ну а если попадутся… – Я развел руками и спросил царевича: – Мыслится, Федор Борисович, такое слегка удержит их руки, когда они потянутся за взяткой? Что скажешь, Голован?
Годунов согласно кивнул, да и бывший сотник, почесав в затылке, перестал хмуриться и не только подтвердил правоту моих слов, но и внес существенное дополнение:
– А и впрямь такое куда как славно. Можно даже и четвертью обойтись, а опосля, месячишка через три, еще одну выдать, да так и выдавать впредь. Глядишь, народец и попривыкнет к честной службишке.
На том и порешили.
С узниками получилось совсем весело. Оказывается, согласно тем же приходно-расходным книгам пятеро из числившихся в остроге отсутствовали, и поди пойми, где они сейчас – то ли померли, то ли отпущены за соответствующее вознаграждение. Еще трое, напротив, сидели, но записаны не были, причем один из них томился в темнице второй год.
Да и насчет самих преступлений… Один, из какого-то Селища, расположенного на противоположном берегу Волги, досиживал третий год, хотя, на мой взгляд, его проступок от силы заслуживал доброй порки на площади. Подумаешь, запахал межу у боярского сына. Рядышком с ним томился еще один, который пострадал за самооборону – набил морду свояку все того же воеводы, который полез на него с кулаками.
Указом царевича они и еще шестеро со схожими «преступлениями» были освобождены немедленно, причем каждому была выделена компенсация из денег, вырученных за конфискованное имущество. Небольшая, правда, но тут важен сам факт, а остальное пусть доделывает народная молва.
Хватало и настоящих преступников, хотя ни головников, ни шатучих татей среди них не имелось. Оно и понятно, псевдогуманисты и неутомимые борцы за права убийц на Руси, по счастью, пока не завелись, так что с этими категориями поступали так, как и положено, то есть по справедливости – плаха, острый топор и голова с плеч. Словом, тутошние сидельцы мотали свои сроки самое большее за совершение преступлений средней тяжести, вроде краж и прочего, а то и вовсе по пустякам. Вот к ним-то, собрав их в тюремном дворике, я и обратился с речью, заявив и о грядущих переменах и о том, что теперь им, согласно повелению Федора Борисовича Годунова, жить будет лучше, жить будет веселее.
Слушали молча, но на изможденных чумазых лицах и в угрюмых взглядах, устремленных на меня, читалось эдакое застарелое неверие. Дескать, пой, птичка, пой. И мы б на твоем месте, выспавшись на мягкой постели и нажравшись калачей со сладким сбитнем, тоже могли бы заливаться соловьями. А что губного старосту с воеводой сместили, так нам от того ни холодно ни горячо – придет другой и точно так же станет обирать и морить голодом.
Ну и пускай. Сами все увидят и убедятся. А чтоб процесс пошел быстрее, я не стал излагать в подробностях, в чем заключаются эти перемены. Лучше поступить иначе…
– А живете вы, яко в хлеву свиньи, – с упреком заметил я. – Поэтому для начала придется вам заняться благоустройством своей тюрьмы, а уж потом будем разговаривать о прочем. – И добавил, критически осмотрев стоящих: – Да и самих себя тоже не помешает привести в порядок, а то эвон как заросли да обовшивели. Значит, поступим так…
Спустя три дня лица арестантов были совсем другими. Еще бы – всех выпарили, вымыли, причем в специальных настоях, которые спешно заготовила моя ключница, поскольку вшей на них было куда больше, чем блох на бродячей собаке. Затем их подстригли, переодели в чистое, вручили новые лапти.
Когда переодевались, подшучивали друг над другом, примеряя рубахи:
– Кто новины не видал, тот и ветоши рад.
– Рад нищий и тому, что сшили новую суму.
Однако при этом, как я подметил, хоть на размеры и не глядели, но норовили взять самое чистое и белое, приговаривая: «Коль у Ивашки белая рубашка, то и праздник».
Трапезничали они за только что сколоченными столами, что для них тоже было в диковинку.
Отдыхать я им не дал, так что вкалывали они эти три дня дай бог. Разбитые на десятки узники старательно наводили порядок в помещениях, вычищая гнилье, настилая новые дощатые нары и занимаясь прочими работами по благоустройству.
На сей раз я явился к ним не один. Впереди меня шагал Федор Борисович. Остановившись перед арестантским строем, он некоторое время внимательно вглядывался в лица, после чего, повернувшись ко мне, улыбнулся и негромко произнес:
– Ну прямо яко тогда в Москве. Помнишь ли, княже?
– Разве такое забудется, царевич? – вздохнул я.
«Царевич… царевич…» – волной понеслось по строю.
Престолоблюститель еще раз посмотрел на стоящих и похвалил меня:
– А ты славно потрудился, княже. Тогда людишки, сколь я памятую, куда чумазей были. Да и несло от них так, что ой-ой-ой…
– Твое повеление выполнял, Федор Борисович, – скромно, но громко, чтобы слышали все, на всякий случай ответил я, и, как оказалось, не зря.
Кто именно стоит перед ними – будто на Руси царевичей немерено, – дошло до них только после того, как прозвучало его имя-отчество.
– То ж Годунов, сын царя Бориса Федоровича! – наконец-то осенило кого-то, и новое известие незамедлительно поползло по строю.
– Ну что, довольны переменами, кои вам обещаны были? – звонко спросил Федор.
– Да мы ж… – заикнулся стоящий в первом ряду какой-то здоровенный ширококостный мужик с аккуратно подстриженной бородой – хорошо цирюльники поработали.
Он хотел было сказать что-то еще, но вдруг всхлипнул и стал медленно опускаться на колени, через несколько секунд все так же молча уткнувшись головой в землю. И почти тут же, словно по команде, узники стали следовать его примеру, а через минуту уже весь арестантский строй стоял на коленях.
– Это они чего? – изумленно спросил меня Годунов, глядя на их спины.
– Очевидно, благодарят тебя, Федор Борисович, за то, что ты проявил о них заботу да людей в них увидел, а не скотов бессловесных, – громко предположил я.
– Молчком?
– Порой для того, что хочешь сказать, нужных слов не сразу сыщешь, вот они и…
Федор жалостливо вздохнул, сочувственно глядя на шеренги согнутых спин, откашлялся и произнес:
– Спаси вас бог, люди добрые. Ныне воочию зрю, яко велика ваша благодарность ко мне. А теперь встаньте, народ православный.
Поднимались на ноги неспешно, так что время повнимательнее вглядеться им в глаза у меня имелось. Своими наблюдениями я остался доволен – сейчас они выражали совсем иные чувства, и с теми, что были тремя днями ранее, никакого сравнения. Спектр широкий – от просто благодарности до слепого обожания. Кажется, можно говорить и обо всех остальных переменах – созрели ребятки.