Признаться, я рассчитывал на то, что удастся уломать принца вообще отменить сватовство. Благовидный предлог имелся – негоже истинному рыцарю идти на войну, зная, что можешь погибнуть и, следовательно, оставить безутешной невесту. К тому же в жизни Ксении Борисовны уже был случай с датским Иоанном, и не так давно – трех лет не минуло, так зачем же ей еще одно потрясение?
Однако Густав заупрямился. Полыхая от нахлынувших чувств, он и слушать не хотел о какой-либо отсрочке. Нет, и все тут.
Попутно он старался произвести на царевну самое благоприятное впечатление, причем – не будучи дураком – преимущественно за счет своего ума и познаний, поскольку и сам как-то с грустью признался мне, что прекрасно понимает – внешность у него, увы…
С этой целью он в первый же вечер пребывания в Костроме устроил для почтенной Ксении Борисовны невиданное доселе на Руси увеселение в виде фейерверков – то ли ракеты были приготовлены им давно, то ли он, как утверждал, специально их изобрел, желая доставить удовольствие прекрасной принцессе.
Кроме того, он ухитрился блеснуть своими познаниями и в другом деле, заметив, что неоднократно забавы ради проводил опыты со стеклом, а потому может с легкостью придать ему тот или иной цвет.
Я сразу загорелся, поскольку первые опытные образцы, которые были получены на стекольном заводе, не отличались прозрачностью, имея какой-то мутноватый зеленоватый оттенок.
Сами стеклодувы жаловались, что это не их вина. Дескать, у них в Венеции при изготовлении стекла применяется сода, которую добывают из сжигаемых морских водорослей, а тут они вынуждены ее заменить на поташ, добываемый из древесной золы, вот и выходит «лесное стекло».
Из-за собственной дремучести мне оставалось в ответ только кивать головой и со всем соглашаться, но Густав заверил меня, что тут все поправимо и решаемо, после чего мы вместе с ним отправились в Буй-городок.
Там он всего за пару дней и впрямь сумел ликвидировать неприятный оттенок, пояснив опешившим мастерам, что впредь, как он установил опытным путем, для добычи поташа лучше всего использовать осину, клен и ясень. А еще он сумел сделать так, чтобы стекло заиграло на солнце, использовав для этого только свинец, щедро добавляя его в густую расплавленную массу.
Не на шутку увлекшись процессом – еле-еле уговорил его снять нарядный кафтан и переодеться во что-нибудь более подходящее, – разошедшийся Густав заявил, что мы с ним не должны возвращаться к принцессе с пустыми руками, а для небольшого подарка… Тут он хитро мне подмигнул и извлек из сундучка, который прихватил с собой из Костромы, всякую всячину, принявшись пояснять.
Я только успевал за ним конспектировать, попутно пытаясь вначале понять, о чем именно он ведет речь, поскольку переводить на нормальный язык его загадочные наименования различных добавок была та еще задача.
По словам Густава, все железистые соединения окрашивают стекло в разные цвета – от голубовато-зеленых и желтых до красно-бурых. Сам королевич остановился на красном цвете.
– Я знать – вся Русь любить красный, а посему мы изготовить и дарить Ксенья Борисовна медный лал, – заявил он, ткнув в меня пальцем, и важно продолжил: – И золотой лал.
Принявшись творить, он не угомонился даже после того, как сумел добиться нужного цвета стекла, потребовав себе трубку и принявшись довольно ловко выдувать что-то округлое. Правда, сравнения с изделиями Петра Морозки и Миколы Ипатьева его сосуд не выдержал – все-таки профессионалы есть профессионалы, так что, критически оглядев свое творение и сравнив его почему-то с горбатой лошадью, Густав небрежно метнул его в ванну с раствором.
Зато уж венецианцы расстарались. Не иначе как принц заразил их своим вдохновением. Одним словом, красавцы-бокалы получились на загляденье. Разумеется, по цвету мой кубок, который выдувал Морозко, несколько уступал изготовленному Миколой, но тут уж ничего не попишешь – медный лал не чета золотому, зато во всем остальном… Словом, мой сокол, голова которого чуточку выступала за верхний край кубка, выглядел весьма достойно, ничуть не хуже льва, изображенного на кубке Миколы.
Отплывали мы с завода довольные, и я, пользуясь хорошим настроением принца, улучив момент, завел речь о царевне. Учитывая несговорчивость Густава, на сей раз я решил особо не церемониться и приоткрыл кусочек истины, напомнив о своих чувствах к ней, о которых обмолвился ему еще в Угличе.
Принц помрачнел, но не стал ни буянить, ни кидаться на меня с кулаками, ни хвататься за саблю. Он лишь задумчиво произнес:
– Я тебя понимать. Она столь красива, что никто не в силах ее не любить, посему ты есть правило, но не есть исключение. – И закончил вовсе неожиданно: – Я жалеть тебя. Ты ныне яко я, токмо совсем ей негоден, ибо земля нет, владения нет, подданные нет. Потому ты мне опасность нет. Вот Басманов… Государь утешать, но я бояться – вдруг она выбрать его?
– Вот как? – удивился я его наивности и заявил, что в день сватовства, когда царевна должна сделать свой выбор, тоже хочу встать рядом с ними.
– Становись, – равнодушно согласился он. – Как там на Руси сказать? Свято место любить троица. Или ты решить, что я сказать тебе на чужой роток не разевать кусок?
Я пожал плечами. На миг даже стало немного стыдно так нахально пользоваться его простодушием, но другого выхода из создавшейся ситуации я не видел.
Уединиться по прибытии, чтобы еще раз все обдумать, у меня не получилось. Сватовство, точнее, выбор царевной жениха, было назначено на послезавтра, шестнадцатое октября, так что Дмитрий сразу потащил меня в баньку, заметив, что Густав должен быть уже накануне чистым и весь блестеть, ну и прочие тоже.
Пришлось сидеть в парилке, хлестаться веничком, пить ледяной квасок и наблюдать, с каким старанием расчесывают принцу его изрядно поредевшие за годы скитаний волосы, а он недовольно морщится, что-то бормоча по-немецки.
Тогда-то Густав и затеял разговор с государем, проявив благородство и заявив как бы между прочим, что не мешало бы в силу некой сердечной приязни, питаемой князем Мак-Альпином к царевне, предоставить и ему место среди кандидатов в женихи.
Я похолодел. Признаться, такого поворота событий в моих планах не значилось. Расчет-то у меня базировался на неожиданности, чтобы в самый последний момент припереть Дмитрия к стенке, когда ему будет поздно что-либо предпринимать.
А ведь была у меня мысль еще там, на струге, попросить принца, чтобы он ничего никому не говорил. Была, но я не знал, как подать Густаву столь необычную просьбу о молчании, но главное, как ее пояснить, – с чего бы вдруг хранить в тайне то, что послезавтра неизбежно всем станет известно, потому и промолчал.
Да и времени до дня выбора жениха всего ничего, каких-то полтора дня, тем более с самого утра я рассчитывал утащить Густава с собой на Пушечный двор, а заодно и на текстильно-прядильную мануфактуру, запущенную буквально полторы недели назад. Как там прозвали его в Европах? Кажется, новый Парацельс. Вот и пускай попробует в очередной раз оправдать свое звучное прозвище и подсказать какое-нибудь новшество для ускорения процесса. А там останется всего один вечер, так что навряд ли принц, который вдобавок не видит во мне конкурента, станет жаловаться на меня Дмитрию.