Чувствовалось, что этот вопрос до сих пор ее волнует. Марфа даже дыхание затаила в ожидании ответа.
«Я старый солдат и не знаю слов любви», – моментально припомнилось мне [104] . Что ж, есть на кого равняться.
– Сударыня, – и я на всякий случай отвесил ей еще один галантный поклон, – для начала прошу простить меня за прямоту, ибо я с малых лет пребываю в походах, боях и сражениях, а потому лгать не умею – привык говорить грубую правду, как бы ни была она горька и неприятна. Так-так…
Я даже отошел подальше, делая вид, что всерьез занят внешним осмотром и намерен выполнить поручение инокини самым добросовестным образом. На самом деле я прикидывал, сколько лет оттяпать от ее сорока пяти. Впрочем, судя по ее реакции на комплименты, на которые монахиня оказалась падка, как пчела на мед, можно убавлять хоть треть – примет за чистую монету. Но учитывая, что я старый солдат и не знаю слов любви…
– Рекомендую плюнуть в глаза тому, кто скажет, что вам двадцать, ибо это ложь, – сурово заявил я. – Да и тому, кто даст двадцать пять, тоже верить нельзя – обманщик.
Так, мадам приуныла. Ну ничего, сейчас возликует. И я твердо продолжил:
– А вот того, кто станет уверять про тридцать лет, не обижайте, ибо он просто не умеет определять женский возраст. К тому же его ошибка, на мой взгляд, составляет всего пять лет, а потому простительна.
Правда, я тут же попросил прощения, что, возможно, из-за плохого освещения невольно прибавил ей два-три года, и ей не тридцать пять, а чуть меньше, но, думается, она не станет строго судить ратника, чьи руки сплошь в шрамах, а тело в рубцах.
Вообще-то день был облачный, да и сквозь небольшие слюдяные оконца в келью пробивалось не столь уж много света, но это было только на руку сидящей передо мной монахине. Сглаживались морщинки, которые бы непременно очертило на лице своими лучами беспощадное солнце, так что я покривил душой ненамного, лет эдак на пять-шесть, ну, пускай, на семь-восемь. Вот если бы она вышла на улицу, то там ее сорок пять, скорее всего, проявились бы в первые же секунды пребывания на свежем воздухе. А может, и нет, как знать…
– Ты уж и скажешь, князь, – проворчала она, отвернувшись куда-то в сторону. – Мне, чай, уж сорок, да с хвостиком.
«С хвостищем», – поправил я ее мысленно, поскольку возраст ее мне был известен точно, но вслух произнес совершенно иное – о поре зрелости, когда вся женская стать явственно видна, ну и всякое прочее из этой же серии.
А на прощанье, когда я, уже покидая ее, припал с поцелуем к руке, она даже слегка погладила меня по голове и попросила:
– У государя-то будешь, поклон передай от старицы Марфы да мое благословение. Не навязывалась бы – к тому ж он и не видал меня ни разу доселе, токмо ведь у него вовсе родичей нет, окромя Нагих. Да и они доводятся ему дядьями по матери, а ежели взять батюшкину цареву ветвь, почитай, одна я и осталась у него. Коль навестит, рада была бы. Да и сам назад поедешь, не побрезгуй, проведай.
– Непременно передам, – радостно заверил я, поскольку это поручение как нельзя лучше вписывалось и в мои планы.
– Обещаешь токмо, – грустно усмехнулась она, – а пройдет день-другой, забудешь и поклон передать, да и саму старуху-инокиню.
Ух, как дамочка все время нарывается на комплименты – прямо ай-ай. Что ж, раз ей так неймется, пришлось отвесить еще парочку. А касаемо обещания, то, чтобы она была спокойна, я припав на одно колено, обнажил сабельный клинок и торжественно поклялся на нем, что ее привет и благословение нашему государю непременно передам.
Правда, оговорился, что во второй раз заехать к ней хоть и обязуюсь, но, возможно, это произойдет нескоро. Судя по всему, дело клонится к тому, что Дмитрий Иоаннович вроде бы собирается продолжить дело своего отца и все-таки завоевать Ливонию и, скорее всего, поручит мне командовать одной из его ратей. Но даже в этом случае я обязуюсь по возвращении оттуда непременно заглянуть к ней в Подсосенский монастырь. Разумеется, если останусь жив.
Распрощавшись с нею, я ринулся в Москву, прибыв туда уже на следующий день, ближе к обеду. Приехал бы и раньше, но не удержался и сделал небольшой крюк, заглянув в старые казармы своего гвардейского полка, расположенные близ Тонинского села, чтобы хоть одним глазком глянуть, все ли в порядке с помещениями.
Учитывая, что после нашего отъезда они, по сути, остались бесхозными, мои опасения были небеспочвенны. Однако при беглом осмотре сразу стало ясно, что разрушения незначительны и почти все цело, то есть урон, причиненный жителями ближайших деревень, невелик. Кое-что они успели растащить – особенно досталось спортгородку, откуда исчезли все турники и прочее железо, из которого были изготовлены спортивные снаряды, но в целом можно вселяться хоть сейчас, чем кое-кто и воспользовался.
Нет-нет, такого явления, как бомжи, на Руси еще не существовало, но чумазые пацаны, обнаруженные нами в казармах, по внешнему виду немногим отличались от них. Вначале, едва мы только появились, они порскнули по щелям кто куда, и даже моим гвардейцам, вроде бы знавшим тут все лазы и прочие укромные места, стоило немалых трудов вытащить мальчишек из всевозможных норок. Да и то собрали они не всех, а четвертую часть.
Лишь чуть погодя, когда выяснилось, кто перед ними, они радостно загалдели и принялись собирать остальных своих товарищей. Всего их набралось около семи десятков.
Каково же было мое удивление, когда я узнал, что эти беспризорники на самом деле таковыми вовсе не являются. Оказывается, все они пришли наниматься в полк – двое аж из-под Дмитрова, четверо из Владимира, еще человек семь из Серпухова и Коломны… Да, наверное, не было ни одного мало-мальски крупного города, из которого бы не притопали парни. По большей части были они и впрямь сиротами, но чуть ли не у двух десятков имелись родители, однако жажда приключений оказалась настолько сильна, что они посбегали из отчих домов.
В августе их вообще насчитывалось не меньше сотни, и только с наступлением холодов они стали понемногу разбредаться. Правда, те, кто подался в Москву, вскоре вернулись обратно, причем сидя на телеге с припасами. Вместе с ними в казармы прибыл Багульник – мой спецназовец, оставленный в тереме за дворского, к которому одного из пареньков отвел какой-то нищий. Не иначе кто-то из группы Лохмотыша.
Багульник, выполняя мои инструкции, тут же провел запись в полк и дал первое боевое задание – ждать и заодно беречь строения от расхитителей.
– Так-то вы охраняете, – усмехнулся я.
– Дядька Багульник сказывал, – обиженно пояснил один из новобранцев по имени Просвет, которого, как он растолковал, назначили здесь старшим, – мол, воевода их завсегда так учил, что супротив лому… – Он осекся, задумчиво потер переносицу, припоминая, как дальше, но, так и не вспомнив, продолжил своими словами: – Неча лезть. Эва у вас всех и пищали, и самострелы с саблями, а у нас токмо засапожники, три косы да пяток топоров. Вот ежели медведковцы приперлись бы – они тут часто хаживают, – мы б прятаться нипочем не стали…