Оказывается, еще за пару лет до пострижения двоюродной племянницы Грозного враги Бориса Федоровича, сумев привлечь на свою сторону и митрополита, задумали развести царя с неплодной супругой, виноватой в том, что до сих пор у престола нет наследника – выкидыш следовал за выкидышем, – и женить его на княжне Мстиславской. Годунов оказался начеку, боярскую интригу вовремя разоблачил и принял меры. На плаху не послали никого, а вот митрополита с должности скинули, кое-кого из самых ретивых отправили в ссылку, а дочку Мстиславского – в монастырь.
Вроде бы разговоры поутихли, однако спустя год все стало повторяться. Вновь пошли сплетни о неплодности Ирины, благо что выкидыши продолжались, и о том, что неплохо было бы Федору все-таки с нею развестись и жениться на… Марии Владимировне или на ее дочери. Правда, они с государем в кровном родстве, но только в шестой, а ее дочь Евдокия – в седьмой степени, поэтому, учитывая отсутствие наследников, митрополит по такому случаю может сделать и исключение [108] .
Вот тогда-то Борису Федоровичу пришлось принять контрмеры и постричь бывшую ливонскую королеву. По сути, главная вина за это лежит не на нем, а на заговорщиках, хотя самой Марии от этого не легче.
Да и дочка ее умерла не от отравления, как сплетничали о том злые языки, а от элементарной чахотки, которую, между прочим, она подхватила еще в Прибалтике. Во всяком случае, именно так уверял Годунова один из придворных медиков, который ездил в монастырь по распоряжению «князя-кесаря», пытаясь вылечить девочку. Она уже во время пострижения матери кашляла кровью, то есть болезнь зашла настолько далеко, что ничего нельзя было исправить.
Кто пустил слух о виновности Годунова? Да те, кому было выгодно хоть как-то оклеветать правителя. Думается, приняли участие и Романовы, и Шуйские, и т. д. и т. п. Ткни пальцем в десяток бояр и будь уверен, что не меньше половины выбрал верно – завидовали Борису Федоровичу все кому не лень. У самих-то мозгов нет, вот и оставалось одно – мазать черной краской заслуги других.
Да и не о том сейчас речь – дела прошлые. Теперь нужно думать об ином – говорить о присутствии моего батюшки на свадьбе Марии с Магнусом или нет. Немного подумав, я пришел к выводу, что лучше сказать – все-таки это одна из самых отрадных картин в ее воспоминаниях, иначе она не стала бы упоминать о венчании, причем несколько раз.
С Дмитрием попроще. Мы заранее условились о языке жестов, чтобы его излишняя горячность не повредила делу.
Сразу отмечу, что если бы не эти знаки, то мои опасения непременно сбылись бы – уж очень азартно он начал разговор. Не прошло и десяти минут, как Дмитрий, задав для приличия несколько традиционных вопросов о здоровье и прочем, свернул на деловые предложения. Разумеется, старица тут же замахала на него руками – мол, о таком нечего и говорить. Хорошо еще, что он вовремя заметил, как я оглаживаю бородку и чешу в затылке, – заткнись и пошел вон! – осекся и покинул келью, отправившись подышать свежим воздухом.
Правда, то, что с патриархом все оговорено, государь выпалить все равно успел, но это ерунда.
Едва он вышел, как я немедленно свернул на безопасную тему, аккуратно подталкивая монахиню на воспоминания о прежней мирской жизни и о том, кто из ясновельможных панов за нею ухлестывал. Марфа мгновенно погрузилась в тогдашние времена и рассказывала мне о них долго и самозабвенно, оказавшись чертовски словоохотливой. Причем периодически монахиня сокрушенно добавляла, какой глупой она тогда была и, случись тот или иной эпизод сейчас, уж она бы теперь знала, как ей правильно поступить.
При этом она ненадолго умолкала, взор ее загадочно туманился, и она затем всякий раз, спохватившись, торопливо крестилась на иконостас, бормоча про искушения. Очевидно, поступить она хотела бы не совсем так, как заповедует Библия. Скорее уж как написано в Камасутре.
Лишь спустя пару часов я вернул Дмитрия в келью, сам сходив за ним и предварительно предупредив, чтобы он больше о делах не говорил. Наживка на крючок насажена сама по себе аппетитная, вот и пусть увидевшая ее рыбешка нарезает вокруг несмелые круги, а нам, как опытным рыбакам, мешать ей ни к чему. Разве что слегка для верности пошевелить червячка, чтоб выглядел совсем как живой, то есть продемонстрировать, что мы ей привезли, но и то не сразу, а погодя.
Увы, но государь и тут выказал потрясающую спешку. Для него «погодя» означало не более часа, проведенного за трапезой, после которой Дмитрий вышел и вернулся уже в сопровождении дюжих стрельцов, которые внесли к старице два больших сундука.
Едва узнав, что в них находится, Марфа возмущенно потребовала, чтобы их унесли, и я, исправляя очередной прокол своего напарника по уговорам, еле-еле убедил монахиню оставить их до завтра. При этом я ссылался только на то, что вещи уж больно ценные, а стрельцов с нами немного, потому не случилось бы с ними чего за ночь, а у нее в келье никто не посмеет тронуть ни золотую ливонскую корону, ни драгоценности, ни богатые одежды. А вот завтра утром их непременно увезут, как она и велит. Только на этом непременном условии она и согласилась, чтобы они постояли в уголке.
Третьей попытки все испортить я Дмитрию сделать не позволил. Рано поутру он, якобы жутко торопясь, заскочил к ней и, быстренько попрощавшись – мол, прискакал нарочный из Москвы и дела требуют немедленного его возвращения в столицу, – отбыл восвояси.
О том, что государь забыл прихватить с собой сундуки, старица вспомнила лишь гораздо позже, когда его и след простыл. Однако я заверил ее, что ничего страшного не случилось, – их возьмут мои люди, поскольку завтра мне тоже по распоряжению государя надо отбыть в златоглавую. Словом, все в порядке, мадам, не извольте беспокоиться по пустякам, и у вас имеется еще одна ночь, чтобы вволю налюбоваться на наряды, примерить ожерелья, серьги и прочие украшения, а также водрузить на голову корону.
В ответ Марфа клятвенно заверила меня, что она даже не видела, что там лежит, поскольку и не подумала их открывать, но я-то видел, что все три мои метки исчезли. Не было видно алой ленточки, краешек которой высовывался из-под крышки, да и украшения в шкатулке были сложены совершенно иначе, чем вчера, а аккуратно расправленный бобровый воротник шубы с оторочкой из соболя вообще был весь скомкан.
Словом, врала Марфа. Да оно и немудрено – слишком велик соблазн. Если бы не имелось зеркал – как знать. Не исключаю и варианта, что монахиня могла бы устоять. Во всяком случае, шанс на это имелся. Ничтожный, правда, где-то один из сотни, но он был. Однако я не зря задержался в Москве, заказывая трельяж, который вчера вместе с сундуками был внесен и установлен в углу. Устоять перед таким искушением дано только жутко уродливой старухе лет девяноста от роду, да и то при непременном условии, что она еще и слепа на оба глаза.