Дмитрий, на которого я периодически поглядывал, при этом делая большие глаза, чтоб помалкивал, лишь негодующе сопел, но не вмешивался. Я же продолжал заливаться соловьем, вознося похвалы православной церкви в общем и патриарху в частности. Особо я отметил талант святителя заглянуть глубоко вдаль, его, так сказать, видение отдаленных перспектив, поскольку этот прецедент и впрямь может в будущем не раз аукнуться самым неожиданным образом.
Однако мои дифирамбы должного успеха не принесли. Не обратил патриарх внимания и на мой пассаж о том, что если женщина становится Христовой невестой насильственно, то сравнить такое можно разве что с гаремом, в который нечестивые басурмане загоняют своих рабынь, а это и вовсе ни в какие ворота. Но Игнатий оставался непоколебим – что выросло, то и выросло, и раз обряд свершен, то говорить об этом не стоит.
Дмитрий возмущенно подскочил на месте, но, глянув на меня, осекся и попытался побегать по келье, что у него получалось с трудом – не позволяли размеры помещения, так что приходилось то и дело разворачиваться. Довольно-таки скоро остановившись – всего после третьего витка, он вновь открыл рот, но я успел чуть раньше, почтительно заметив, что и тут государю нечем возразить. Коль на то имеется священная воля патриарха, то дальнейший разговор на эту тему вести ни к чему, тем более что мы пришли поговорить не только об этом, но и кое о чем ином.
Дмитрий закрыл рот и уставился на меня, даже не пытаясь скрыть своего удивления. Игнатий лишь прищурился, понимая, что сейчас последует новая атака, только с другого фланга, где его оборона, скорее всего, куда уязвимее. И он не ошибся, ибо дальше мною были затронуты, так сказать, приграничные вопросы, которые входят в компетенцию обеих властей.
Начал я миролюбиво, отметив, как важно при их решении соблюсти единую точку зрения. Например, дары, которыми государство осыпает церковь, – новые земельные угодья, села, деревни и починки. Жаль только, что даже когда подписаны и оглашены соответствующие указы, за государем сохраняется право отмены своего распоряжения, но зачем ему так поступать, если имеется взаимопонимание во всех прочих, образно говоря, смежных вопросах. Иное дело, если оно отсутствует…
Я не говорил – мурлыкал, ворковал, мой голос был мягок и ласков, но Игнатий – мужик ушлый, на интонации плевать хотел, поэтому вслушивался в суть, которая ему с каждой минутой не нравилась все больше и больше.
Получалось, надо уступать, иначе…
У меня ведь даже прозвучала мыслишка насчет Соловецкого монастыря. Мол, даже патриархам нужно и полезно побыть в уединении, которого так не хватает в обыденной московской суете, да поразмышлять о загадочных узорах жизни, которая та рисует на судьбе человека. Глядь – ты архиепископ, прошла всего пара лет – уже патриарх, а еще полгода – оказался простым монахом.
Игнатий призадумался. Угрожающая перспектива отнятия части льгот его явно не прельщала, не говоря уж о келье на Соловках.
Но сдаваться вовсе без боя ему не хотелось, и он заметил, что такие важные дела об аннулировании пострига, если он насильственный, ему одному вершить не пристало и хотелось бы вызнать, что по этому поводу думают другие иерархи церкви. Мол, у него ныне гостюет так и не пристроенный старец Филарет, кой все-таки доводится двухродным братцем самому государю, да вдобавок вскоре, возможно, займет место главы обширной ростовской епархии. Вот его мнение и можно выслушать.
Так мне довелось впервые увидеть того, кто затеял всю аферу с Дмитрием. Надо сказать, что внешне Филарет выглядел весьма и весьма. Эдакий статный, здоровенный дядька с величественной осанкой и окладистой черной бородой, в которой предательски посверкивала тонкими прядями седина. Глядел он прямо, глазки не бегали, и вел себя степенно. Даже поклонился старец Дмитрию почтительно, но сохраняя собственное достоинство.
Да и говорил Филарет тоже неторопливо, веско, аргументированно. Вот только тут патриарх попал пальцем в небо. Расчет на то, что будущий митрополит поддержит своего непосредственного начальника, оказался неверным. Старец изначально и самым решительным образом принял нашу сторону, заявив, что не годится никого насильно загонять в Христовы обители и вообще-то давно назрела пора заняться такими вещами всерьез, ибо как же можно силой осуществлять столь святое дело, как постриг?! Верно тут сказывает князь Мак-Альпин, что не басурмане на Руси живут, но люд православный, а Христовы невесты не девки-рабыни, коих…
Словом, дальше неинтересно, поскольку будущий митрополит воспользовался моими доводами, которые только что услышал, разве что принялся излагать их своими словами.
Патриарх приуныл и, для приличия выдержав небольшую паузу, со вздохом заметил, что коли так, то… И он развел руками, после чего перешел к конкретному раскладу по старице Марфе. От нас требовалось найти свидетелей, которые должны подтвердить свое присутствие при пострижении королевы Ливонии. В их числе надлежало представить церкви и ту, которая повторяла вместо Марии слова отречения от светского мира, для того чтобы восстановить справедливость и надеть на нее рясу вместо старицы.
Я открыл было рот, дабы заверить, что как раз тут все в порядке и справедливость уже восторжествовала, но закрыл его, так и не сказав ни слова, – рано. Вначале предстояло переговорить со всеми тремя, а уж потом выкладывать все начистоту, тем более что могли возникнуть определенные затруднения.
С боярынями Пожарской и Лыковой (их фамилии сообщила мне инокиня) проще – им предстояло сознаться, что они держали будущую старицу Марфу за руки, что для них ненаказуемо, а вот Годунова… Действительно ли она повторяла вместо Марии слова отречения? Да даже если и так, все равно предсказать, как поступит и что заявит моя своенравная будущая теща, невозможно. К тому же монахиню Годунову мне по-любому следовало навестить. Во-первых, передать письма детей и гостинцы, а во-вторых… Ну да, Федор сестре хоть и в отца место, но мать остается матерью, так что следовало испросить благословения на брак с Ксенией и у нее.
Словом, сразу от патриарха, заглянув в свой терем, только чтобы забрать подарки, пришлось катить в Вознесенский монастырь, где я прямым ходом направился в келью к сестре Минодоре, которой в сентябре стала Мария Григорьевна.
Поначалу я подумал, что она взяла себе такое заковыристое имя просто потому, что в день ее пострига по святцам не отыскалось ничего подходящего, но бывшая царица обмолвилась о кое-каких подробностях жития этой мученицы. Оказывается, после того как христианку Минодору вместе с двумя ее младшими сестрами убили за отказ вернуться к прежним богам, их тела решили сжечь согласно языческому обряду, но начавшийся дождь погасил костер, а молния вдобавок убила главного мучителя – какого-то князя с чудным именем Фронтон. После ее рассказа мне сразу стало ясно, кого сестра Минодора подразумевает под князем.
Да-да, того самого, что с бородавкой у глаза.
Вот уж воистину характер не спрятать. Вообще-то инокиням, как я понимаю, надо быть послушными и смиренными, ну хотя бы внешне. Однако бывшая царица не обладала этими добродетелями ранее и не собиралась стремиться к ним и теперь.