– А душу укрепляет наша вера, и два клинка, как проклятое счастье! [58]
Но тут же песня прервалась, и после паузы Одинец тревожно окликнул:
– Гавря. Эй, Гавря! – И отчаянно взревел: – Га-ав-ря-а!
Ну да, веселого тонкого голоса, отчего-то певшего про зимушку-зиму и как она «снежки солила в березовой кадушке», и впрямь не стало слышно.
Понятно. Еще один погиб.
Сам-то хоть жив?
Но повернуть голову в его сторону не успел – вновь раздалась, но уже не песня, а утробный рев, в который вкрапливалось смачное хэканье:
– И друг за другом... хэк!.. уходили в небыль, вписав... хэк!.. в судьбу багровый росчерк стали... хэк!
Но через минуту голос его стал заметно тише. Я обернулся – так и есть. Парень уже весь в крови, но еще рубится, хотя и туго ему – на носу самое пекло, поскольку он ближе всего к берегу, да и залезать удобно – именно на нем стоит на песке наша струг, так что не шатает, как на корме.
– Я туда, – бросил я на ходу Самохе и поспешил на нос.
Не успел добежать, как рухнул еще один гвардеец, справа от Одинца, и тот остался в полукружье врагов, чем-то в этот миг и впрямь напоминая вепря-одинца, затравленно отбивающегося от злобной собачьей стаи, все лезущей и лезущей через борт.
– А я с улыбкой загнанного зверя, отброшу щит на стертые ступени... – взревел он с новой силой и впрямь откинул его, орудуя одновременно двумя саблями.
– Пусть подождет тебя еще минуту страна забвенья, мрака и печали, – бодро подхватил я, вставая рядом и разряжая арбалет в чью-то бородатую рожу.
Одинец радостно оскалился и завопил с новой силой:
– Остатком жизни смерть неся кому-то, вхожу в последний бой с двумя сабля́ми!
– Подожди про остаток – ты уже включен мною в спецназ, а им просто так помирать нельзя! – крикнул я. – Не положено.
– Как?! – радостно ахнул он, на секунду даже опустил руки, тут же пропустив колющий удар – без того красный кафтан сразу потемнел.
– Еще пропустишь, выкину обратно! – свирепо заверил я.
Но он пропустил – не мог не пропустить, уж слишком их было много.
Единственное, что я мог сделать, это не дать его добить.
– Волки мы, хороша наша волчья жизнь! – заорал я, стоя над телом Одинца и поклявшись в душе, что отсюда нипочем не сойду. – Вы ж собаки, и смерть вам собачья!
Наседало на меня не меньше двоих за раз – только успевай поворачиваться и уворачиваться. Причем, как бы я ни старался, это количество все никак не убывало. На смену одному свежеиспеченному моими усилиями покойнику незамедлительно поспевал другой, который, к сожалению, пока еще был живой и весьма бойкий.
Хорошо, что Архипушка и тут успевал время от времени подать мне взведенный арбалет, и происходило это как нельзя кстати, когда уже был край.
А потом...
Их подобралось ко мне сразу трое, и я, выстрелив из арбалета, чуть поскользнулся – палуба-то вся в крови, так что немудрено. Подал корпус назад в тщетном усилии удержать равновесие, поскольку падать было нельзя, все равно что умереть, и в этот самый миг прямо над моей головой блеснул сабельный клинок, отбить который я уже не мог...
Вот тут-то Архипушка и метнулся к замахнувшемуся, вцепившись зубами в его руку и повиснув на ней, а затем...
Нет, не буду я рассказывать дальше – слишком больно.
И вдвойне обидно, что сабельный удар пришелся по мальчишке совсем незадолго до того мгновения, когда мы уже побеждали, когда напор уже начал заметно слабеть. Буквально через минуту после его гибели перед моими глазами промелькнула спина последнего из неловко переваливающихся через борт ратных холопов.
«Воистину, им этот день запомнится надолго, – вздохнул я, глядя на испуганно улепетывающих вдоль берега врагов, которым так и не суждено было получить обещанную Дмитрием награду, а оглянувшись и увидев, что творится на палубе струга, скорбно констатировал: – Да и нам тоже».
Странно, но уже через полчаса я не смог поднять онемевшей правой руки – не чувствовал. Даже удивительно, как я ею дрался, а совсем недавно еще и помогал своим гвардейцам собирать и грузить на борт тела наших ребят, павших на берегу, а потом еще и толкал нос струга, упорно прилипший к речному песку.
Может, потому, что позволил себе самую чуточку расслабиться, ибо сегодняшнее испытание осталось позади, а завтрашнее... вначале надо понять, кто доживет до этого самого завтра.
– Дубец, на руль, – отдал я распоряжение. – Курс – тот берег. Полусотнику Самохе после причаливания выделить троих крепких и невредимых в помощь моей травнице, остальные пусть займутся уборкой палубы, а то нашим дамам и зайти сюда нельзя – эвон как непрошеные гости напроказили. – И махнул ратникам в паузке, показывая на противоположный берег – теперь можно и пристать.
Первым делом, едва нос струга, мягко шурша, прошелестел по желтому мягкому песку, я спрыгнул вниз, направившись к причаливавшему паузку. Надо ж предупредить дам, чтоб пока никто, кроме Марьи Петровны, не поднимался на борт струга.
Однако, судя по истошному визгу Резваны и более басовитому – Акульки, лучше бы я не подходил. Хорошо хоть царевна оказалась не столь слабонервной – помалкивала, вот только глаза у нее были... закрыты, а бесчувственное тело оставалось в сидячем положении лишь потому, что его поддерживала моя травница.
– Она чего?.. – перепугался я, показывая на нее ключнице.
– В беспамятстве, – сурово поджала губы Петровна, подозрительно оглядывая меня, но затем, придя к какому-то выводу, по всей видимости благоприятному, облегченно вздохнула и потребовала: – Ты так боле моих девок не пужай.
– Ее что, кто-то напу...
– А ты на себя погляди, – мрачно посоветовала травница.
Я недоуменно уставился на себя и понял – лучше бы я предупредил их издали, не приближаясь.
Даже удивительно, как я ухитрился так сильно перемазаться, а если судить по рукам и низу кафтана, вообще такое впечатление, будто купался в кровавой луже. Штаны на этом фоне выглядели относительно прилично – так, из шланга слегка побрызгали.
– Ладно, отстирается, – отмахнулся я и еще раз с тоской подумал про свое неизбежное возвращение в Москву.
А куда деваться? Не ждать же, когда за мной и царевной прибудут в Кострому стрелецкие полки.
День закончился так же, как и прошел, да оно и понятно – в финале трагедии всегда похороны.
В традиционных причитаниях, которые тут чуть ли не обязательны, царевна не участвовала, да, наверное, и правильно, не по чину, но тем не менее именно она читала заупокойную молитву.
Помнится, дядька рассказывал, что первый прощальный воинский салют раздался на русской земле над свеженасыпанной могилой князя Воротынского.