Захочешь, да не успеешь.
Так что маленькая бригада неотложной медицинской помощи, которую сноровисто организовала Ксения Борисовна, трудилась не покладая рук и не отвлекаясь на женские слабости.
Даже моя ворчливая Петровна вопреки своему обыкновению ни разу не дернула Акульку, поскольку попросту не успевала это сделать – царевна все время ухитрялась поправить бестолковую девку чуть раньше. Причем даже не повышая голоса, но таким тоном, что ай-ай-ай.
Всякий раз, с неподдельным восторгом посмотрев на Ксению, ключница, не утерпев, с укоризной взирала на меня, явно норовя вернуться к прежним намекам и словно желая сказать нечто как у моего любимого Филатова:
А уж нищему стрельцу
Спесь и вовсе не к лицу.
Забирай, дурак, царевну
И тащи ее к венцу!.. [62]
Впрочем, что это я – она так и говорила, только взглядом, который был весьма красноречив, но я в ответ еле заметно качал головой, чтоб даже не вздумала ляпнуть нечто подобное вслух, и Петровна, рассерженно крякнув, принималась вновь возиться в своих снадобьях и корешках.
А потом к раненому подходил я – но уже как психотерапевт. Пара ободряющих слов от воеводы дорогого стоила и влияла на раненого почти как таблетка сильнодействующего антибиотика.
Хотя и тут без Ксении Борисовны не обходилось, ибо тяжелым, которые пребывали в сознании, я говорил одинаково:
– Гордись. Теперь ты сможешь всем рассказывать, что раны тебе перевязывала сама царевна. Вот только рассказать у тебя получится лишь при условии, если выживешь, так что теперь тебе никак нельзя покидать белый свет, иначе об этом никто не узнает.
Пригодился и кофе.
В первый день я его влил и в здоровых – надо управиться до вечера с могилами, и в тех болезных, которым, как сказала Марья Петровна, ни в коем случае нельзя давать спать.
Девки отказались – он им пришелся не по нутру еще на Никитской, а вот Ксения Борисовна после некоторых колебаний решительно кивнула и отважно выдула целую чашку, причем, хоть и непривычен ей был вкус, даже не поморщилась.
Не отказалась она от него и на второй день, чтобы взбодриться после полуденного отдыха. На этот раз, приглядываясь ко мне, она даже не стала залпом опрокидывать в себя содержимое кубка, а точно так же аккуратно отпивала из него, в то время как я неспешно приступил к своим пояснениям.
Как я и предвидел, разговор с нею получился затяжным и непростым. Впрочем, нет, что он окажется настолько непростым, я предвидеть не мог.
Едва она узнала, куда и зачем я собрался ехать, как сразу же молча полезла в сундук, а в ответ на мой недоуменный взгляд пояснила, продолжая извлекать из него свою одежду:
– На сей раз и я с тобой еду.
– Об этом и речи быть не может, – невозмутимо заявил я.
Она гордо выпрямилась, в сердцах так бросив крышку сундука, что та возмущенно издала звук ничуть не тише выстрела из пищали, и гневно топнула ногой.
– Покамест я еще царевна, а ты токмо князь!
Я молча кивнул, соглашаясь с этим неоспоримым фактом.
– Тогда я тебе воспрещаю ехать! Вот, – уже гораздо тише произнесла она.
– Ты ж ведаешь, надо мной стоит только престолоблюститель и... государь, – не стал я отказывать ей напрямую, но в то же время давая понять, что решение мое твердо.
– Вот ты меня даже слухать не хотишь, а обещался... жизнь за меня отдать, – попрекнула она, снизив голос до шепота, но сразу спохватилась и прикусила губу. – Ах да, ты ж и едешь ее отдавать, так ведь?
Я вновь промолчал, выдавив на лицо гримасу недоумения. Мол, о чем ты говоришь, когда дело-то пустячное и яйца выеденного не стоит – съезжу, поболтаю кое о чем, и сразу обратно.
Вроде старался, да и получилось вполне натурально, но она не поверила ни на секунду и попеняла мне:
– Я ить не слепая еще – зрю, сколь псов он на тебя спустил. Так енто тут, на просторе, а что в Москве тебя ждет, подумал ли?
– Псу с волкодавом не справиться, – заверил я ее.
– В одиночку нет – тут ты верно сказываешь, а коль сызнова такой стаей налетят? – резонно возразила она и, горько усмехнувшись, тихо спросила: – Не будет ли с нас с братцем? Который уж раз ты грудь норовишь выставить, стрелы в нее принимая, что в нас летят? Нешто не слыхал в народе присказку, что бог любит троицу? А ведь у тебя, Федор Константиныч, не троица выходит, а куда поболе. Поди, уж и сам счет давно утерян.
– А коль утерян – начнем считать заново, – нашелся я. – Тогда получится, что этот раз будет первым. – И как можно простодушнее улыбнулся.
– Это ты начнешь заново, – не согласилась она, – а на небесах все сосчитано, и почем тебе ведать – не преступил ли ты уже свою меру?
Получалось, и тут без уговоров никак.
Пришлось пояснять, что, во-первых, ее присутствие еще больше озлит Дмитрия, ибо при взгляде на ее красу государь взбеленится куда сильнее из-за того, что я пытался умыкнуть у него это сокровище.
Во-вторых же, если дело и впрямь пойдет не совсем гладко, как я рассчитываю, то в одиночку сбежать мне будет куда сподручнее, поэтому и тут ее присутствие обернется лишь помехой.
– А в-третьих... – бодро продолжил я, но она не дала договорить.
– А ты сбежишь? – усомнилась царевна.
– Я еще плохо знаю Библию, но хорошо запомнил слова Екклесиаста-проповедника о том, что и псу живому лучше, нежели мертвому льву. Конечно, я понимаю, что женщины любят героев, и, когда те погибнут, они...
– Нет! – испуганно крикнула она и закрыла мне своей нежной ладошкой губы. – Плюнь в лик тому, кто сказал тебе таковское! Не любят они героев – оплакивают их, и токмо. Ну, может, гордятся ими, память их чтят, все что хошь, но любят... победителей. Живых победителей. – И, кусая губы, умоляюще выдохнула: – А мне от тебя так и вовсе ничего не надобно. Ты токмо... пообещай, что вернешься.
Я согласно кивнул, но ей, очевидно, этого показалось мало. Пришлось повернуться к иконе и перекреститься на нее, четко произнеся:
– Обещаю, что вернусь побе...
И вновь она не дала мне договорить, наложив теплую ладошку на мои губы и торопливо выдохнув:
– Остановись! Молчи! С меня и того чрез меры довольно, коль ты просто вернешься. Нешто не понял доселе, глупый ты мой князь, что мне не победителя – тебя надобно, одного тебя! – И, осекшись, вновь сердито топнула ножкой. – Ну вот все и выдала! Сама поведала, дурка глупая! – Простонав: – Охти мне, стыдобища-то какая! А ведь сказывал батюшка на смертном одре, дождись, покамест он... А я сама... – И с тоской, повернувшись ко мне, пунцовая как роза, горестно спросила: – И что ж теперь будет-то?!