Отправить гонца к Зомме, чтобы он распорядился о встрече стрелецких командиров и их перенаправлении в Грановитую палату, дело минутное, но имелось и еще одно…
Мое выступление перед переодетыми спецназовцами, уже собранными Вяхой Засадом, было коротким. Подведя итоги их трудов на Пожаре и похвалив – поработали на славу, я ошарашил их неожиданным сообщением, что эта работа была далеко не последней. Отныне и впредь предстоит заниматься тем же самым изо дня в день.
Задачи остаются почти прежние, то есть те, что были на Пожаре, но в подробностях тем, кто захочет, растолкую завтра. И подчеркнул еще раз – кто захочет, – пояснив, что сей труд слишком тяжек, чтобы принуждать заниматься им из-под палки, а потому я с пониманием отнесусь к тем, кому они не по душе.
Словом, дело добровольное, неволить не стану, но и сгоряча решать такое тоже ни к чему. Лучше каждому все спокойно прикинуть – сумеет ли он с ними справиться. Срок – до завтрашнего утра на моем старом подворье в Малой Бронной слободе.
Только тем, кто все-таки согласится, являться сюда без особого дозволения уже нельзя, кроме старших пятерок и троек. Их они пускай изберут пока сами, исходя из сходства занятий, то есть у «нищих» отдельно, ну и у прочих соответственно.
Распустив призадумавшихся ратников, я оставил Догада. Ему, как старшему над «монахами», предстояло завтра с утра приступить к выполнению особой задачи – контролю за Никодимом.
Это пока келарь Чудова монастыря пребывает в спокойствии и неведении. Завтра я его огорошу, заставлю описать в стихах и красках все, что у него некогда было с царевичем, а потом… отпущу на все четыре стороны.
К гадалке не ходи – удерет монах, испугавшись содеянного. Да и как не испугаться, когда любому понятно – тут покаянием не отделаться. Стоит государю добраться до Москвы, и он все жилочки по одной вытянет, потому что тут даже не обида – унижение.
Вот и пусть ищет Дмитрий свой позор, а Русь большая – навряд ли что у него выйдет. Значит, отец Никодим, отслеженный моими людьми до самого его нового пристанища, будет еще одной козырной картой в моих руках. Чтобы его заполучить, будущий император на многое может согласиться.
На очень многое.
Едва я отпустил Догада, как подоспел Зомме. Ему я поручил прикинуть предстоящее размещение ратников, чтоб было все компактно, то есть не меньше сотни на подворье. Пока, но только на время, можно использовать пустующие боярские – вон их сколько, а дальше надо думать.
Так, что у нас далее в программе? Ах да, Архангельский собор…
– Напрасно ты сказал мне там тебя дожидаться, – мрачно заметил Федор уже на пути к Грановитой палате. – Да и я тоже хорош – не подумал. Мыслилось перед батюшкиной домовиной колени преклонить, а как глянул…
Голос у него прервался, но на сей раз он сумел сдержать слезы.
– Так ты что, не знал?! – изумился я.
– Да за всем этим выскочило из головы, – глухо откликнулся он и яростно выкрикнул: – И опосля сего непотребства мне длань для поцелуя протягивать тем, кто даже мертвого в покое не оставил?!
– За это мы с тобой уже отомстили, – твердо произнес я. – Вспомни, там на Пожаре среди четверых был Бельский. Перенос тела в Варсонофьевский монастырь – его рук дело. Он взбаламутил всех бояр, за это сегодня и расплачивался. Завтра слишком много дел – не до того, а вот послезавтра мы заново перенесем твоего батюшку в собор.
– А Бельского на его место, в Варсонофьевский! – со злостью добавил царевич.
– И мне так же думалось, – согласился я. – Только не кричи громко. Их всех там захоронят – и Мосальского, и дьяка Сутупова, и тех стрельцов, которых мы с тобой положили, но сейчас тебе надо успокоиться – люди смотрят, да и пришли мы почти.
Жалел же Федор о своем посещении Архангельского собора напрасно. Как ни удивительно, но лицезрение бывшего последнего пристанища отца, которое оказалось поруганным, повлияло на него самым благотворным образом.
Придя в ярость, но выпустив часть «лишнего пара» по дороге в Грановитую палату, Годунов сидел перед восемнадцатью стрелецкими командирами полков и двумя полутысячниками, которые прибыли вместо своих отсутствующих начальников, в точности как и подобает настоящему государю.
Во всяком случае, в моем понимании царского поведения, то есть смотрел сурово, говорил властно, а повеления не отдавал – чеканил каждое слово, да так, что искры летели.
Словом, залюбуешься.
Не знаю, любовался ли им Басманов, сидящий впереди меня, самым первым и самым ближним к Годунову, но глаза он, во всяком случае, таращил.
Вообще-то удивляться ему пришлось с самого начала.
Во-первых, место приема. Грановитая палата – это для стрельцов, пусть и командиров полков, хоть и почет, но слегка и перебор.
Во-вторых, загадочное поведение царевича. Едва Федор пришел, как сразу, не входя в палату, послал за боярином, который, настороженно озираясь по сторонам – странный состав Думы, – поднялся и послушно проследовал к Годунову, хотя видно было – ожидал чего угодно.
Тот же, вежливо ответив на учтивый поклон, спокойно осведомился, отписал ли Петр Федорович государю Дмитрию Иоанновичу о событиях сегодняшнего дня и успел ли отправить гонца.
Узнав, что казаки уже убыли, попенял, что боярин несколько поторопился, и порекомендовал после совещания… отправить еще одного, с сообщением о том, с каким усердием облеченный его высоким доверием Годунов держит порядок в столице и какие меры принял для этого.
И все.
А в-третьих, пока он общался с Федором, самое ближнее к трону место было занято мною, но когда боярин, окончив разговор, приблизился ко мне, я радушно улыбнулся и, пододвинувшись в сторону Зомме, приглашающе хлопнул рукой по лавке. Тут тоже удивление было изрядное. Не привык Басманов, чтобы сидящий на почетном месте вежливо вставал и уступал его, занимая другое, пусть рядом, по соседству, но ведь хуже, ибо дальше от трона. Не таковы порядки в боярской Думе, где за каждый аршин близости чуть ли не кидались в драку.
Или даже нет, без всякого «чуть», если припомнить усмешливые рассказы Бориса Федоровича. Хорошо, что посохи тупые, а сабли с собой брать не положено, иначе только синяками дело бы не обходилось.
Если же учесть то, что вежливый человек был хоть и не боярином, но зато, в отличие от Басманова, природным князем, потомком шкоцких королей и явным любимцем царевича, то тут оставалось не просто удивляться, а очень сильно.
Ну и в-четвертых – поведение вошедшего в палату Федора, причем с самого начала. Мне, как сидящему рядом, было хорошо заметно волнение Петра Федоровича, ожидавшего чего угодно, вплоть до публичного унижения, которое для таких, как он, горше смерти.
Он даже настороженно покосился в мою сторону, очевидно решив, что как раз в этом и скрыт тайный подвох моей уступчивости. Почему бы Годунову не согнать теперь Басманова с места, указав ему какое-нибудь другое, вдали, хоть так расплатившись за предательство.