Распахнув дверь, я радушно улыбнулся старому вояке – успел, чертяка.
Хотел обнять, но Христиер, соблюдая субординацию, не позволил мне этого сделать. Отступив на шаг и приложив пальцы к малиновой шапке – тоже новшество, введенное мною при разработке формы одежды, – он строгим голосом доложил, что изменники захвачены в полон вне зависимости от их чинов и званий.
А в конце доклада, все-таки не удержавшись, добавил, расплываясь в улыбке:
– Рад видеть в добром здравии обоих воевод и все царское семейство!
Я оглянулся на обнявшихся брата с сестрой и, вздохнув, присоединился к своему третьему воеводе:
– И я рад, подполковник Зомме.
– Помимо палат Федора Борисовича, где все посторонние схвачены и связаны, я бросил людей на подворья бояр, кои ныне в Москве, как и было тобой велено. К Басманову, где должны быть казаки, отправил три сотни – втрое больше, чем на прочие.
– Иуду удавить мало! – звонко раздалось сзади.
Ба-а, никак господин старший полковник разбушевался. Полчаса назад он еще позади меня держался, а тут на тебе – голос прорезался.
– И ентих тож, – не унимался Федор. – Особливо Голицына с Мосальским – они убить меня хотели! Смерть подлым!
Я вздохнул. Получалось, что объяснение, которое мне так хотелось перенести на потом, отложить не получится.
Жаль, а что поделаешь?
– Федор Борисович в гневе, – пояснил я оторопевшему Зомме. – Однако сделаем лучше так – ты разошли полсотни ратников по улицам, чтоб собирали на Пожар православный люд. Мол, прибыл гонец с новой грамоткой от царя Дмитрия Иоанновича, коя будет зачтена в полдень, а я пока что немного потолкую с царевичем и все объясню. И сразу, как только отправишь гонцов, немедля пошли за иноземными лекарями, дабы прибыли к государыне-матушке. Они проживают…
Объяснял я нарочито долго, надеясь, что Годунов угомонится, но тот униматься не хотел ни в какую, хотя и не перебивал, терпеливо ожидая, пока я закончу свои пояснения.
– Ну и вели ратникам, чтоб из царских палат кого-нибудь из девок привели, – в заключение добавил я.
– Каких девок? – оторопел Христиер.
– Обычных, из царской челяди, – пожал плечами я и, вежливо, но крепко ухватив Годунова под руку, повел клокочущего от негодования юнца к лестнице, попутно размышляя, как мне его теперь называть.
По-прежнему, царевичем, не годилось, царем – тем более. Увы, профукал он свое царство. Получалось, что лучшего обращения, нежели по имени-отчеству, пока не найти.
Или все-таки царевичем, одним этим давая понять, что все надо начинать заново?..
– А с людом, что у крыльца толпится, как быть? Разогнать? – перебил Зомме мои раздумья.
– Ни в коем случае! – испугался я.
Ох ты ж простая душа! Как у тебя все легко и просто, Мартыныч.
Нам теперь – имей в виду! —
Надо быть с толпой в ладу:
Деспотизм сейчас не в моде,
Демократия в ходу… [6]
Да и репетиция не помешает. Опять же заодно посмотрим, как народ отреагирует на спасение семьи Годуновых – это тоже немаловажно.
– Мы с царевичем к ним выйдем и все поясним, – добавил я.
– А с боярами что? – спросил оставшийся позади нас Зомме.
– Я ж повелел – смерть им! – зло выкрикнул Федор, оборачиваясь к Христиеру.
– В полку Стражи Верных палачей не водится, – напомнил я, остужая его пыл. – А теперь пойдем в твою светлицу, и я тебе обо всем поведаю.
Шли мы через трапезную. Я бы с удовольствием выбрал иной путь, но с женской на мужскую половину терема была только одна дорожка.
Крови там по-прежнему хватало, да и покойники по большей части продолжали лежать на своих местах. Разве что мои ратники успели аккуратно водрузить на обеденный стол тело Квентина – последнего защитника Федора.
Лица шотландца убийцы не задели, и сейчас оно – бледное и чистое, без единого пятнышка крови – представляло разительный контраст с остальным телом, сплошь залитым кровью, и разодранной стрелецкими саблями одеждой.
Рубленых ран видно не было, только колотые, зато в избытке. Считать не стал – тут и глядеть-то больно, – да и какой смысл.
И детям пусть когда-нибудь расскажут
От бед убереженные отцы,
Что, в общем, и у сказок,
Таких счастливых сказок —
Бывают несчастливые концы… [7]
«Чуть погоди, дорогой пиит, – мысленно попросил я его и твердо пообещал: – Всего через несколько часов я рассчитаюсь за каждую из твоих ран», – и повернулся к связанным стрельцам, валявшимся прямо на полу подле ног Сутупова и двух бояр.
Последних все-таки уважили, усадив на откидную лавку в углу.
Я присмотрелся и увидел среди лежащих стрельца, который помог мне сэкономить несколько драгоценных секунд там, у крыльца.
– Как звать? – спросил я его.
– Снегирем кличут, – отозвался он.
Повернувшись к своим ратникам, я распорядился:
– Этого развязать и отпустить.
– Он же со всеми прочими был, – растерялся Самоха.
– Был с ними, а помог мне, – пояснил я. – Исполняй.
В это время Федор вырвал свою руку из моей и метнулся к Голицыну.
Хорошо, что у него не было сабли – та, которой Годунов дрался, осталась в светлице у Ксении, – иначе не сносить бы Василию Васильевичу головы, а так обошлось маленьким рукоприкладством.
Драться царевич не умел.
Обороняться – одно, тут он кое-что освоил в летнем лагере полка, хотя сомневаюсь, что сегодня пустил в ход хоть один из приемов, которым научился, а вот именно драться…
Поначалу я не мешал – пусть немного изольет душу, но через минуту, решив, что особо разбитая морда нам для предстоящего представления будет мешать, не церемонясь оттащил Федора от растрепанного боярина.
В заключение он еще раз взвизгнул: «Пес!» и, плюнув в лицо, добавил: «Сдохнешь, иуда!»
– Ан и ты меня ненадолго переживешь, – не остался в долгу Голицын. – Эвон, выйди на крыльцо да глянь. Ныне, почитай, вся Русь супротив тебя поднялась.
– Москва – это не Русь, – возразил я, с трудом продолжая удерживать рвущегося из моих объятий царевича.
– Вот и выходит, что ты ныне с одними сопляками да с иноземцами, – проигнорировал мое замечание Василий Васильевич. – Да и тех-то, почитай, у тебя нет – они еще под Кромами саблю супротив нас поднять не посмели, а уж ныне и вовсе. Одна-единственная приблуда и осталась. – Он пренебрежительно кивнул на меня. – И мыслишь выстоять?