– Ты! – задохнулся царевич и вновь дернулся, пытаясь высвободиться из моего крепкого захвата, но я урезонил Годунова:
– Нельзя, Федор Борисович. Отвел душу, и хватит с него. Пленного бить – последнее дело. Иное – попытать немного. Тут мы запросто. Но мне кажется, перед казнью лучше бы он был в целости и сохранности, дабы получше сознавал, что пришел его смертный час.
Голицын уставился на меня и вдруг побледнел, хотя я в отличие от царевича не кричал, а произнес все спокойно и буднично, как само собой разумеющееся. Эдакое деловитое напоминание о раскладе будущих событий, которые уже давным-давно запланированы и утверждены.
Кажется, до мужика стало доходить, что и впрямь пощады не будет.
– Неужто ты меня нехристю на расправу отдашь? – дрогнувшим голосом спросил он у Годунова. – Меня, начального боярина, да православной веры, поганому латину? Ты что, Федор Борисович?! – И губы его растянулись в жалкой улыбке.
– Все меняется, князь, – ответил я за царевича. – Кажется, Иуда тоже одно время в учениках у Христа ходил. Его, правда, не казнили, но лишь потому, что не успели – у того совесть была, сам повесился. А вот ты, боярин, как мне думается, в петлю не полезешь, потому и придется тебе подсобить.
Тот, по-прежнему игнорируя меня, примирительно заметил Годунову:
– Ты бы лучше повелел развязать, а уж я б за тебя непременно словцо бы пред государем Дмитрием Иванычем замолвил. Я ныне не токмо сам у него в большой чести, но и брат в дворцовых воеводах – мыслю, прислушается.
Зря он это сказал, особенно насчет государя. Совсем глупый. Правда, и тут обошлось почти без мордобоя – так, пару раз по зубам, и все, после чего я вновь оттащил Федора и чуть ли не силой поволок наверх, на мужскую половину, распорядившись, чтобы сюда никого не пускали.
Тянуть его до опочивальни, которая аж на третьем этаже, я не стал – лишнее. Никто не мешает, и ладно, так что остановил, еще не добравшись до второго, прямо на лестнице и, прижав его к стене, бросил убийственно-откровенное:
– Тебе сейчас не о мести думать надо – о спасении. И не о казни Голицына – о своей жизни, потому что в одном боярин прав: ныне и впрямь вся Русь против тебя. Вся! – повторил я, почти выкрикнув это в лицо опешившему царевичу.
Тот несколько секунд недоумевающе смотрел на меня.
Ну да, понимаю, жестоко. Вроде бы хеппи-энд и все такое, и тут заново. Из блаженства горячей парилки да сразу в бочку с ледяной водой.
Но иначе я не мог.
Время поджимало, а парню необходимо было в самый кратчайший срок усвоить, что ни для него, ни для его семьи ничего не закончилось – скорее уж только началось.
К чести Годунова замечу, что новая реальность дошла до него быстро.
– А… что делать? – вновь растерялся он, на глазах превращаясь в прежнего, неуверенного и беспомощного.
Я критически посмотрел на него. Плохо, что настрой ученика постоянно скачет из крайности в крайность, то чрезмерно горяч, то наоборот.
Помнится, моя мама в ответ на мое замечание, что суп горячий, тоже всегда отвечала, что холодный никто не ест, напрочь игнорируя третью промежуточную стадию – теплый.
Вот примерно так и с настроем моего подопечного – либо буйная истерика, либо полная расслабуха и вон даже слезы на глазах.
Впрочем, именно сейчас мне эта вторая его стадия на руку. Правда, только пока, а вот впоследствии… Но тут же одернул себя – до этого еще надо дожить…
– Делать будем следующее, – тоном, не терпящим возражений, строго произнес я. – Сейчас мы выйдем на крыльцо. Тебя двое ратников будут вежливо поддерживать под руки. Говорить буду я, а ты молчи. Можешь время от времени креститься. Что дальше – растолкую потом.
Слава богу, Зомме пока никуда не ушел и мы застали его в трапезной. Оказалось, что умница Христиер ларец не забыл, оставив на подворье под охраной аж двух десятков ратников, так что принести его – дело минутное.
Я еще раз на всякий случай предупредил Федора, чтобы помалкивал, и мы с ним неспешно подались на крыльцо.
Толпа к этому времени увеличилась еще больше и расходиться не собиралась. Сейчас близ терема подворье было полным-полно зевак, а те, кто не смог войти, ибо некуда, оседлали забор как с улицы, ведущей к Знаменским воротам, так и со стороны Чудова монастыря, расположенного через дорогу от хором Годуновых.
При виде живого и невредимого Федора людское скопище словно по команде разом охнуло. Каких чувств было больше в этом дружном вздохе – облегчения, что не убили, или негодования, что он еще жив, – не знаю.
Хотелось бы верить, что первого, ну а если иное – у крыльца застыла сотня ратников.
Я поднял руку вверх, и народ притих в ожидании.
– Жив Федор Борисович! – зычно выкрикнул я. – Сами зрите! – И сделал шаг в сторону, давая разглядеть моего бывшего ученика получше, а заодно выгадывая время.
– И впрямь жив-живехонек! – завопил кто-то радостно. – Здрав буди на долгие лета!
А голос-то знакомый.
Сосед кричащего попытался было шикнуть на него, но не тут-то было. Унять горлопана нечего было и думать. Более того, в изъявлении своей искренней радости тот весело подбросил свою куцую шапчонку вверх, и, словно по команде, то тут, то там в воздухе замелькали еще и еще.
Я пригляделся повнимательнее и понял, что не ошибся. Так и есть, Игнашка. Его лукавую улыбку и плутоватый взгляд не спутаешь. Точнее, полвзгляда – один глаз весело таращился на меня, второй, как и обычно, – неизвестно куда.
Ай да молодец! Вовремя помог мне, направил эмоции в нужную сторону.
Ладно, за мной не заржавеет.
А вот уже и несут шкатулку. Совсем прекрасно. Теперь лишь бы не перепутать – грамоток ведь две. Хорошо хоть, что имеется существенное отличие – на второй, что написана позже, вислая печать на шнурке, а потому я протянул руку к другой, но тут же передумал.
Читать мне ее все равно не надо, а выглядит вторая со своей висюлькой куда солиднее. Подняв ее вверх, чтоб было всем видно, я продолжил:
– В благодарность за то, что Федор Борисович решил не противиться истинному государю, кой ныне идет на Москву занять престол, каковой ему дарован по праву рождения, и по доброй воле уступает свое царство законному наследнику, наш светлый государь Димитрий Иоаннович…
Я говорил и физически ощущал, как мой ученик недоумевающе уставился на меня. Даже зачесалось где-то в районе лопаток.
Да уж, разговор мне предстоит нелегкий. Но это тоже потом, только бы успеть уложиться, потому что со временем получался жуткий цейтнот, даже цейтнотище, следовательно, нужно закругляться.
– …и жалует его своими милостями и щедротами, – проорал я. – А саму грамоту зачтем нынче же… с Царева места, – вовремя поправился я, вспомнив, как тут именовали Лобное.