К тому же едва я добрался до Константино-Еленинской башни, как столкнулся с новой проблемой…
Оказывается, извлеченные из застенков знатные мятежники, догадываясь, куда их поведут и для чего, взмолились, чтобы им прислали священников для исповеди и отпущения грехов. Взывали они не к Годунову, а к патриарху Игнатию, находившемуся поблизости в своем золоченом санном возке. И подоспел я как нельзя вовремя, ибо святитель откровенно растерялся и, судя по его лицу, был готов снизойти к их просьбе. Мгновенно прикинув, что это грозит нешуточной затяжкой по времени — пока попы прибудут, да и то от силы два-три, то есть к каждому выстроится очередь из полутора десятков человек, которые примутся неспешно каяться, ибо перед смертью не надышишься, — я понял, что допустить этого ни в коем случае нельзя.
Торопливо направив своего коня к возку Игнатия, я выпалил:
— Если промедлим, толпа сюда ворвется.
— Может, их вовсе не выводить? — предложил он.
— Нельзя, — отрезал я. — Слишком много у наших общих врагов тайных сторонников, а потому, если денек промедлить, всякое может приключиться. Кроме того, завтра состоится заседание Боярской думы, а они могут многое переиначить.
Напоминание о наших общих врагах и Думе решило дело. В глазах патриарха мгновенно загорелся недобрый огонек. Он нахмурился и, выйдя из саней, сурово воззрился на мятежников, поочередно останавливая свой взгляд чуть ли не на каждом. Те стихли в ожидании его слова. И патриарх не подвел, но изрек далеко не то, на что надеялись пленные:
— Сказано апостолом Павлом в его Послании к римлянам, что всякая душа да будет покорна высшим властям, ибо несть власти не от бога. А посему противящийся власти противится и божьему установлению, стало быть, идет против самого господа. Тако же и в Правилах святых апостолов, записанных у нас в Кормчей книге, говорится. Аще кто досадит царю али князю не по правде, да понесет наказание. И аще таковый будет из клира, да будет извержен от священного чина. Аще же мирянин, да будет отлучен от общения церковного. А посему властию, данной мне господом, за богомерзкие деяния отлучаю вас от церкви и анафемствую вам, яко безбожным злодеям.
Класс! Была бы возможность, захлопал в ладоши, но нельзя, чай, не театр.
Пораженные такой гневной отповедью, закончившейся анафемой, заговорщики стихли, смирившись с неизбежным. Кроме одного. Им оказался все тот же Василий Шуйский. Улучив момент, он метнулся к восседавшему на коне Годунову и торопливо зашептал:
— Государь, дозволь мне слово тайное молвить, кое ты давно жаждешь услыхать.
Федор брезгливо покосился на него, дал знак стрельцам, поспешившим к боярину, но тот, вцепившись в красный сапог царевича обеими руками и испуганно оглядываясь на подходившую к нему стражу, не унимался:
— Князь Мак-Альпин — иноземец, потому ему на смерть твово батюшки наплевать и растереть, а я хочу тебе назвать подлинное имя его убийцы.
Стрельцы наконец-то оторвали и поволокли Шуйского прочь, но Федор встрепенулся и крикнул вдогон:
— Стойте!
Те послушно остановились. Годунов направил коня к извивавшемуся в их руках боярину, в этот момент удивительно похожему на гигантскую гадюку, скользкую и жутко ядовитую. Я спешно ринулся наперехват, загораживая своим конем дорогу царевичу.
— Ты чего? — уставился на меня Годунов.
— Он жизнь себе станет выпрашивать, — мрачно предупредил я.
— Пускай, — упрямо набычился Федор. — За такое имечко можно не токмо ее даровать.
В глазах его светилась такая непреклонность, что остальные возражения застряли у меня в горле — бесполезно. Пришлось уступить дорогу. А он, вновь направив коня к Шуйскому и остановившись подле боярина, махнул стрельцам рукой, чтобы отпустили.
— Говори, — потребовал он.
Высвободившийся из крепких рук боярин угодливо склонился перед ним в низком поклоне и осведомился:
— А животом одаришь?
Я в сердцах сплюнул — так и есть. Ну до чего ж поганый старикашка. Всегда отыщет выход.
— Ежели правду сказываешь, одарю, — твердо посулил Годунов, в подтверждение своих слов перекрестился на золоченые церковные купола и вновь повторил: — Имя. Ну?
— За-ради тебя, государь, никого не пощажу, — заторопился Шуйский. — Мы ить и мятеж токмо за-ради тебя учинили, на царство тебя жаждая возвести, опосля того как дознались, что не подлинный сын Иоанна Васильевича на престол посажен. Лжедимитрий он.
— Не о том речешь! — рявкнул на него престолоблюститель. — Имя!
Василий Иванович тяжко вздохнул:
— Токмо на ухо, чтоб никто не слыхал.
Тут уж и мне стало любопытно. Я подъехал поближе. Шуйский опасливо покосился на меня, перевел умоляющий взгляд на Годунова, но тот сурово произнес:
— От князя у меня утаек нет. Ну, сказывай!
Шуйский издал повторный тяжкий вздох и еле слышно выдавил:
— То брат мой, Иван Иванович был. Он и сговорился со стольником Васькой Темкиным-Ростовским. Васька ентот смертное зелье, когда батюшка твой с послами сиживал, улучив миг, и поднес в кубке Борису Федоровичу.
— Кто-о? — изумленно протянул Годунов. — Пуговка?!
— Ну да, — печально подтвердил боярин. — А зелье сие ему женка Дмитрия, братца мово, изготовила.
— Екатерина Григорьевна?! — вытаращил на него глаза Федор. — Она ж мне тетка, а Борис Федорович ей — зять родной! Да как же это?! Точно ли так? Не брешешь?!
— Нешто я нехристь какой, чтоб в свой смертный час ложью уста осквернять?! — в свою очередь возмутился Шуйский. — В том и пред святыми крестами клянусь. — И он принялся торопливо креститься на купола, приговаривая: — За-ради тебя, Федор Борисыч, я от кого хошь отрекусь, ибо царь для меня не токмо братьев дороже, но и отца с матерью. Да ты сам вспомни, с чем я к тебе в Кострому приезжал? Сватовство-то поводом было. К чему мне женка-то, сам помысли? Я ить тебе еще тогда предлагал…
— Предлагал, чтоб государю продать, — встрял я. — И продал.
— Лжа! — завопил он. — Поклеп! Оговор!
Возмущение его выглядело столь искренним, что я слегка опешил от подобной наглости, но быстро пришел в себя.
— Какой же поклеп, коли мне об этом сам царь в Ярославле поведал.
Годунов удивленно уставился на меня. Я спохватился, что тогда так ничего и не рассказал своему ученику — не до того было, а позже и вовсе выскочило из головы.
— Сейчас не время, — пояснил я, — а позже расскажу.
— Хорошо, — кивнул он и, повернувшись к стрельцам, распорядился, указывая рукоятью плети на Шуйского: — Этого и… вон тех обоих, — ткнул он в сторону белых как мел братьев Василия Ивановича, — сызнова в узилище.