Игнат собрался высказаться о безобидности курения в сравнении с риском опухоли мозгов вследствие застарелой контузии, о заикании как вторичном признаке импотенции, о фобии Наполеона и о комплексе Мюнхгаузена, на языке у Сергача вертелась едкая фраза, готовая ужалить больно и прицельно, но Игната опередил Фокин:
– Ты! Мать твою! Гаденыш! Урод контуженый!!! Ты, в лоб твою мать, будешь совсем дурак, если с нами случится плохое! Ты понял?! За нас можно получить выкуп, ты понял?! И срок, твою мать, за нас можно схлопотать! Пожизненный! Выбирай, урод моральный! За нас заплатят в баксах столько, сколько тебе, образина с моргалками, и не снилось! Мы важные люди, мы...
И так далее, и тому подобное. Ярко и горячо. С брызгами слюны и проверкой на прочность веревок. Фокин сулил за себя и Сергача баснословные барыши или жуткие кары, матерился, драл горло, а староста меж тем спокойненько прогулялся к «Ниве» – мимо Сергача прошел на расстоянии плевка, – огладил ветровое стекло, заглянул в салон, к заднему диванчику наклонился, покачал досадливо моргающей головой. «Недоволен, что обивку испачкали мои кровавые сопли», – догадался Игнат.
Фокин, не обращая внимания на безразличие слушателя, будто на аукционе, взвинчивал цену за свою и Сергача жизни, все изощренней и многозначительней становились его угрозы в адрес «контуженой гадины», а про маму заики Виктор говорил такое – даже Игнат невольно присвистнул.
А староста, опять же без спешки, приблизился к Виктору и, легко уклонившись от плевка в лицо, ударил разгоряченного Фокина кулаком в корпус. Коротко, без замаха. И если быть точным – в свободный от веревочных узлов низ живота. Виктор, образно говоря, захлебнулся очередным пассажем на тему женщины, извращенным образом породившей будущего старосту. Захлебнувшись, Витя разинул рот, вдохнув вместо вожделенного воздуха смятый галстук. Староста успел-таки отдернуть пальцы, впихнувшие галстук в ротовую полость, успел, как ни старался Фокин из последних сил их укусить.
– Он второй раз сегодня предлагает м... м... м... м... мне выкуп, – сказал староста, поглядев на Игната с надменной улыбкой. – Он не учится на со... со... собственных ошибках. О... о... опять пришлось его за...затыкать. Вы умнее п... п... п... приятелей, Игнат. Вы пы... пытаетесь разобраться в своем горе, п... пытаетесь по... по... понять мо... мои намерения.
Игнат передумал оскорблять контуженого заику, решив сохранить свободу движения челюстями.
– Неужели вы прятались в сосенках и подслушивали нашу с Витей конфиденциальную беседу?
– Са...самый конец послушал. – Староста подмигнул Игнату. Не сморгнул, как обычно, а заговорщически подмигнул одним глазом, прищурив другой. – Хоти... ти... тите, дам шанс выжить?
– Только мне?
– В...вам двоим. Про старшего и не вспоминайте, он по... подохнет. М... мэ... мэ... м... мне понравился ваш нахальный план налета на...а деревню. М'м... мне по нраву ва... ваше самообладание, Игна... на... нат. Мне н... н... нравится наш теперешний разговор на «вы». Угадайте мои п... планы, и я вас отпущу. В... вы все равно ни... ни... ничего не докажете, я не рискую, я...
– Ха! – С улыбнувшихся губ Сергача сорвался смешок чуть раньше, чем следовало бы. – Мои заметки прочитаны, и, значит, отпускать нас нельзя. Я сдуру записал инструкции Федора. Обещать, что в Москве не свяжусь с друзьями Феди, я не буду. Глупо такое обещать, вы мне, один черт, не поверите.
– Ух ты, хи-хи-хи-хитрюга-га-га-га... – засмеялся староста.
Воистину, сюрреалистическая мизансцена случилась на берегу речки Еритнички в час заката – двое привязанных к стволам вековых сосен, один давится галстуком и злобой, второй улыбается и любезничает с палачом, а заика палач, деревенский староста с высшим образованием, похожий на персонаж мультфильма, задорно хихикает. Воистину, мизансцена, достойная фильмов Луиса Буньюэля.
– ...хо-хо-хо... хорошо! – Староста подошел к Игнату близко-близко, почти вплотную. – Хорошо! Тогда волю не п... предлагаю, н... н... н... но ведь и ум... мереть мо... мо... м'можно по... о-всяко... ко... ко... к...
– Понял! Обреченный разгадывает план палача и умирает легко, так?
Если честно, обреченному давно надоела бесполезная словесная игра с палачом. Игнат тянул время, сам не зная зачем. Тянул, пока оставалась такая возможность. Ждал, сам не зная чего. Надеялся на чудо. Например, на свои зубы.
Двигать челюстями пока можно, а это уже кое-что. Это уже – надежда. Витька, наивный, пытался ухватить гада за палец, однако укушенный пальчик – фигня, вот если бы Сергачу удалось чего посерьезней, вот было бы счастье!
– Как в кино, да? – Сергач растянул улыбку до ушей. – Сразу желаете умереть или желаете помучиться, да? О'кей, согласен бороться за «сразу». – «Боже! – подумал Сергач. – Какой бред я несу!» И продолжил нести бред: – Уважаемый, подойдите поближе, будьте любезны. Я на ушко вам прошепчу, чего от вас ожидаю, о'кей? А то, понимаете ли, боюсь, Витька услышит страшное и не доживет до смерти. «Не доживет до смерти» – здорово я сказанул, а?
– Хитрец! – Староста моргнул, почти умиляясь, выпучил глаза почти с восхищением. – П... п... п... придума... ма... мал ка... ак мэ... мэ... м...не до горла дотянуться. П'пэ... пэ... п... предчувствуешь, чэ... чэ... ч... что тебе горло перегрызут, нахал? Со... со... сознайся – п... п... предчувствуешь?
Староста резко мотнул шеей. Столь резко и неожиданно, что Сергач вздрогнул. Староста завыл. Да-да! Завыл по-волчьи! Протяжно, тоскливо, с переливами. Его кадык дергался в каких-то жалких тридцати сантиметрах от лица Игната. Что называется – видит око, да зуб неймет.
Око мельком глянуло на Витю. Фокин жевал галстук и смотрел на воющего старосту широко открытыми глазами, а с его бледных щек скатывались капельки пота, словно слезы.
Староста завывал, не умолкая, затихая на вздохе, надрываясь на выдохе, выл и пятился к лесу, отступал к сосенкам на опушке. Он отдалялся, и черты его таяли в сумраке. Вот уже и острого кадыка не видно, еще шаг назад – и сумрак заштриховал детали его одежды, еще шаг – и как будто капнули воды в акварель: фигура на первом плане сливается с темно-зеленым фоном.
Колючий фон всколыхнулся, староста исчез во тьме сосновых веток, вой стих, прекратился на время, равное глубокому вдоху, и снова зазвучал, но уже в другой, совершенно нечеловеческой тональности. И снова колыхание веток – и обратно на открытое пространство выходит... Да, черт возьми, да – ВОЛК!..
Волк! Матерый самец о четырех подогнутых лапах, с метущим землю хвостом, со вскинутой мордой и топорщившейся на шее шерстью. Матерый выл, медленно приближаясь к Сергачу, человеку, привязанному к ближайшей сосне.
Волк остановился на расстоянии нескольких человечьих шагов от Игната, вжавшегося в ствол до боли в лопатках. Волк перестал выть и опустил морду. Желтые глаза зверя смотрели в расширенные зрачки беспомощной жертвы. Волк оскалился, показал жертве желтоватые, блестящие от слюны клыки. Волк не был галлюцинацией! От него пахло зверем, логовом, лесом. В свалявшейся на загривке шерсти застрял сухой репей, лапа выпачкана подсыхающей грязью, сосновые иголки зацепились за шерстинки хвоста. Совершенно непохожий на картинки из книжек про животных, ничего общего с волками из голливудских ужастиков про оборотней. Дикий зверь, настоящий, реальный до тошноты. Зверь готовился прыгнуть и располосовать клыками человеческое тело.