Я даже не смогла представить лицо Эдварда. И Джейкоба тоже, и Элис, Розали, Чарли или Рене, Карлайла или Эсми… Никого. Это привело меня в ужас: неужели слишком поздно?
Я ускользала, и ухватиться было не за что.
Нет! Я должна выжить. От меня зависит Эдвард. Джейкоб. Чарли, Элис, Розали, Карлайл, Рене, Эсми…
Ренесми…
И тут, хотя я по-прежнему ничего не видела, я что-то почувствовала. Словно калека, вообразила свои руки. И в них был кто-то маленький, твердый и очень-очень теплый.
Моя крошка. Моя маленькая непоседа.
Получилось! Несмотря ни на что, я вытерплю ради Ренесми, продержусь до тех пор, пока она не научится жить без меня.
Тепло в моих воображаемых руках казалось таким настоящим. Я прижала его покрепче. Именно здесь должно быть мое сердце. Держась за теплое воспоминание о дочери, я смогу бороться с тьмой сколько понадобится.
Тепло становилось все более и более реальным. Горячим. Жар был настоящий, не вымышленный.
И он усиливался.
Так, теперь уже слишком. Чересчур горячо.
Как будто я схватилась за раскаленный кусок железа — первым желанием было уронить обжигающий предмет. Но ведь в моих руках ничего не было! Я не прижимала их к груди. Они безжизненно лежали по бокам. Горело у меня внутри.
За бушующим в груди огнем я ощутила пульс и поняла, что снова нашла свое сердце — как раз тогда, когда пожелала его не чувствовать. Пожелала принять черноту, хотя у меня еще был шанс. Я хотела поднять руки, разорвать грудную клетку и выдрать из нее сердце — только бы прекратилась пытка. Но рук я не чувствовала, не могла пошевелить ни одним бесследно исчезнувшим пальцем.
Когда Джеймс раздавил мою ногу, боль была ничтожной. По сравнению с теперешней — как мягкая пуховая перина. Я бы с радостью согласилась испытать ее сотни раз.
Когда ребенок выламывал мне ребра и пробивался наружу, боль была ничтожной. Как плавание в прохладном бассейне. Я бы с радостью согласилась испытать ее тысячу раз.
Огонь разгорелся сильнее, и мне захотелось кричать. Умолять, чтобы меня убили — я не могла вынести ни секунды этой боли. Но губы не шевелились. Гнет по-прежнему давил на меня.
Я поняла, что давит не тьма, а мое собственное тело. Такое тяжелое… Оно зарывало меня в пламя, которое теперь шло от сердца, прогрызало себе путь к плечам и животу, ошпаривало глотку, лизало лицо.
Почему я не могу шевельнуться? Почему не могу закричать? О таком меня не предупреждали.
Мой разум был невыносимо ясен — видимо, его обострила всепоглощающая боль, — и я увидела ответ, как только сформулировала вопрос.
Морфий.
Кажется, это было миллионы смертей назад: мы с Эдвардом и Карлайлом обсуждали мое превращение. Они надеялись, что большая доза обезболивающего поможет мне бороться с болью от яда. Карлайл испытывал это на Эмметте, но яд распространился быстрее, чем морфий, и запечатал вены.
Тогда я лишь невозмутимо кивнула и возблагодарила свою на редкость счастливую звезду за то, что Эдвард не может прочесть мои мысли.
Потому что морфий и яд уже смешивались в моем теле, и я знала правду. Онемение, наступавшее от морфия, никак не мешало яду жечь вены. Но я бы ни за что в этом не призналась. Иначе Эдвард еще меньше захотел бы меня изменить.
Я не догадывалась, что морфий даст такой эффект: пришпилит меня к столу, обездвижит, и я буду гореть, парализованная.
Я слышала много историй. Карлайл, как мог, пытался не шуметь, пока горел, чтобы его не раскрыли. Розали говорила, кричать бесполезно — легче не становится. И я надеялась, что смогу быть как Карлайл, что поверю Розали и не раскрою рта. Ведь каждый крик, сорвавшийся с моих губ, будет невыносимой пыткой для Эдварда.
По ужасной прихоти судьбы мое желание исполнилось.
Если я не могу кричать, то как же попросить, чтобы меня убили?
Я хотела только умереть. Никогда не появляться на свет. Вся моя жизнь не перевешивала этой боли, не стоила ни единого удара сердца.
Убейте меня, убейте, убейте.
Бесконечный космос мучений. Лишь огненная пытка, да еще мои безмолвные мольбы о смерти. Больше не было ничего, не было даже времени. Боль казалась бескрайней, она не имела ни начала, ни конца. Один безбрежный миг страдания.
Единственная перемена произошла, когда внезапно боль удвоилась — разве такое возможно? Нижняя часть моего тела, омертвевшая еще до морфия, вдруг тоже вспыхнула. Видимо, исцелилась какая-то порванная связь — ее скрепили раскаленные пальцы огня.
Бесконечное пламя все бушевало.
Прошли секунды или дни, недели или годы, но в конце концов время снова появилось.
Одновременно произошли три вещи — они выросли одна из другой, и я не поняла, что случилось вначале: время пошло, ослабло действие морфия, или я стала сильнее.
Власть над собственным телом возвращалась ко мне постепенно, и благодаря этому я смогла почувствовать ход времени. Я поняла это, когда пошевелила пальцами на ногах и сжала руки в кулаки. Но я не стала ничего делать с этим знанием.
Хотя огонь ни капельки не ослаб — наоборот, я даже научилась воспринимать его по-новому, ощущая каждый язык пламени в отдельности от других, — я вдруг обнаружила, что начинаю трезво мыслить.
Например, я вспомнила, почему нельзя кричать. Причину, по которой пошла на эти нестерпимые муки. Вспомнить-то вспомнила, но мне казалось невероятным, что я согласилась на такую пытку.
Это произошло как раз в тот миг, когда гнет, давящий на мое тело, полностью исчез. Для окружающих никаких перемен не произошло, однако меня, пытающуюся удержать крики и метания внутри, где они больше никому не могли причинить боли, словно бы отвязали от столба, на котором я горела, и заставили за него держаться.
Мне хватило сил лежать и не шевелиться, сгорая заживо.
Слух становился все острее и острее, я уже могла считать время по ударам бешено колотящегося сердца.
Еще я могла считать свои частые неглубокие вдохи.
И чьи-то тихие, ровные. Они были самые длинные, и я решила сосредоточиться на них: так проходило больше времени. Даже ход секундной стрелки был короче, и эти вдохи тащили меня к концу мучений.
Я становилась все сильнее, мыслила яснее. Когда раздавались новые звуки, я их воспринимала.
Послышались легкие шаги, шорох воздуха — отворилась дверь. Шаги приблизились, и кто-то надавил на мое запястье. Прохлады от пальцев я не ощутила: огонь стер все воспоминания о прохладе.
— Никаких перемен?
— Никаких.
Легчайшее прикосновение воздуха к опаленной коже.
— Морфием уже не пахнет.
— Знаю.
— Белла, ты меня слышишь?