Иногда она вспоминает ту историю: неужели возможно, чтобы столь сильный взрыв возник из ниоткуда? По собственному опыту она знает, что находящаяся под чутким управлением община столь же восприимчива к страданиям сестер, как и к переизбытку радости в них, поскольку и то и другое способно нарушить хрупкое равновесие спокойной жизни. И даже если то была работа дьявола (хотя ей уже доводилось сталкиваться с проявлениями озорства, а в отдельных случаях и злобы в этой республике женщин, знакомство с дьяволом ей только предстоит), почему ни аббатиса, ни сестра-наставница не заметили никаких признаков этого раньше? И она еще раз благодарит Господа за то, что, когда пришло время решать, где ей предстоит провести остаток своей жизни, именно Санта-Катерина приняла ее к себе, невзирая на ее жиденький голосок и сундук с приданым, в котором снадобий и книг по медицине было не меньше, чем молитвенников.
Поскольку Зуана хорошо понимает связь между физической усталостью и уступчивостью, а также потому, что ей не хочется и дальше снадобьями и отварами лечить неповиновение, она принимается детально планировать начало их с молодой женщиной совместной работы.
В первые несколько дней влияние маковой настойки постепенно сменяется воздействием физического труда: два раза по два часа каждый день, кроме воскресенья, она либо обихаживает на холоде аптекарский огород, либо убирается в лазарете и аптеке; метет и моет полы, чистит горшки и миски, отскребает рабочие столы. Полное устранение влияния предшествующих лекарств ради того, чтобы их остатки не просочились в следующие и не смешались с ними, было одним из главных принципов учения ее отца, однако Зуане пришлось отказаться от услуг сестры-прислужницы, которая обычно делала всю тяжелую работу, и возложить ее обязанности исключительно на свою новую помощницу.
Поначалу сопротивление девушки ощущается почти физически, настроение у той меняется, как погода: сегодня гроза с громом и молниями, хлопаньем дверьми и бросанием предметов, завтра тихая, мучительная грусть, вызывающе согнутая над рабочим столом спина вздрагивает от всхлипов, молчаливые слезы, как дождь, льются по щекам. Но Зуана не вмешивается. Пусть плачет, но зато скребет и моет. Так она, по крайней мере, будет уставать и спать по ночам, а там, шаг за шагом, придет и привыкание.
Хотя, по правилам монастыря, за работой не запрещено обмениваться относящимися к делу словами, Зуана старается, чтобы первые дни, невзирая на перемены в эмоциональной погоде, проходили в молчании. Оглядываясь на свой памятный путь через те первые мучительные недели, она понимает, какую роль в процессе исцеления сыграло молчание, влияние которого, однако, было столь медленным и постепенным, что даже со всей присущей ей наблюдательностью врача она едва замечала происходившие в ней самой перемены. А теперь она изучает их в другой.
Впервые попав сюда, молодым (особенно тем, что поживее, и тем, которые лишены призвания) особенно трудно привыкнуть к ограничениям в речи. Желание поговорить одолевает их; особенно за столом или в часовне, где друг до друга можно дотронуться локтем, но разговоры, даже шепотом, запрещаются. Или когда они встречаются в коридорах в часы молчания, несказанные слова повисают меж ними, словно блестящие нити паутины. Наблюдая за ними в свои первые недели, Зуана часто думала, что отказ от болтовни — самый трудный вид воздержания, соблюсти который сложнее, чем даже обет целомудрия, — ведь в отношении последнего никаких соблазнов и нет, а вот возможность бесцельного обмена словами здесь на каждом шагу.
Но с этой девушкой все иначе. Разумеется, другим послушницам не терпится с ней поговорить, втянуть ее в свой круг сплетниц. Адрианна, Анжелика, Тереза жаждут жизни не меньше, чем Господа, а поскольку появление новенькой в монастыре произошло особым образом, то стали распускать сплетни то о вольностях, которые та якобы позволила себе с ухажером старшей сестры, то о ее безумной страсти к учителю танцев. Нынче в изящном обществе истории о монахинях в моде, а самые красочные из них, вне всякого сомнения, попадают внутрь монастырей через парлаторио, куда их контрабандой проносят гости. А может, и сами монахини придумывают их, смешивая воедино обрывки желаний и воспоминаний. И если Юмилиана, сестра-наставница, не видит в сплетнях ничего, кроме происков дьявола, то Зуана более снисходительна: юность быстро угасает в стенах монастыря, да и на коленях весь день все равно не простоишь.
Однако Серафина нисколько не интересуется их дружбой. Эта доведенная злостью до белого каления молодая особа вообще ни с кем не разговаривает. Что до восьми служб, ежедневно отправляемых в часовне, то здесь губы Серафины послушно двигаются, повторяя слова из требника, но с уст не слетает ни звука, хотя всякая хрипота, вызванная ночными криками, уже давно должна была пройти благодаря чаю из одуванчиков, который Зуана заваривает и сама пьет с послушницей после работы, прежде чем отправить ее к Юмилиане для дальнейших наставлений.
Завтра, однако, они впервые всерьез займутся изготовлением снадобий для епископа, и ритм их совместного груда станет иным.
В то утро, сразу после ранней молитвы, они встречаются в аптекарском огороде, где ветер режет, как нож. Задача: выкопать корни норичника свежесть которых является залогом успеха первого снадобья. Земля так смерзлась, что им приходится вертелом протыкать верхний слой; ненастная погода накладывается на утреннюю усталость девушки, и, когда они наконец возвращаются, та, вся синяя от холода, дрожит так, что у нее стучат зубы, и не помышляет ни о каком сопротивлении. На помощь ей приходят горящий под котлом огонь и шарик из имбиря с черной патокой, который дает ей пососать Зуана: от них ощущение тепла медленно разливается по всему телу Серафины. Строго говоря, всякие угощения в часы работы запрещены, но как раз сегодня они приступают к трудному делу отмеривания и взвешивания, для которого Зуане нужна если не добрая воля, то хотя бы внимание помощницы. Точно так же запрет на разговоры за работой зависит от характера работы, и, если уж девушке придется ей помогать, значит, она должна понимать, что делает, а не просто повиноваться. Пора прерывать молчание. Не в последнюю очередь потому, что недуги его святейшества, хотя и не смертельные, несколько деликатного свойства, и поражены ими и входное, и выходное отверстия его тела.
На столе между ними свежевыкопанные корни лежат грязным пучком кривых штуковин, напоминающих выросты человеческой плоти. Зуана как можно проще — и понятнее — объясняет их предназначение.
— Фффу! Как гадко.
Первые слова после столь длительного молчания срываются с уст девушки с такой энергией, что почти располагают к ней.
— И ужасно больно. Те, кто страдает от этой болезни, говорят, что каждый раз ты словно пытаешься извергнуть большие куски раскаленного угля, которые никак не выходят. Поэтому у таких страдальцев почти всегда дурное настроение.
— А ты откуда знаешь?
— Он сам мне сказал.
— Что? Епископ сказал тебе, что у него… это?
— Геморрой. Шишки в заднем проходе. Разумеется. В прошлое свое посещение он едва мог сесть за стол, чтобы отведать яства, которые приготовили для него на кухне, и все время ворчал. Прислужница, убиравшаяся в его комнатах, слышала, как он стонал в отхожем месте, а назавтра на его простынях нашли пятнышки крови. Моча в его ночном горшке подтвердила диагноз.