«Я пришла потому, что хотела спросить, не нужна ли тебе помощь».
В это Зуана поверила. А если и нет, то так хотела поверить, что забыла о своем подозрении. И правильно сделала. Конечно, это был всего лишь предлог, подсказанный хитростью, но в нем было искреннее чувство. Серафина помогла бы ей, если бы можно было (ей, но не другим — на них ей плевать), потому что ясно видела, как плохо Зуане. Ей хотелось приготовить для Зуаны чай из одуванчиков, а потом сесть с ней рядом и наблюдать, как теплый отвар пробуждает ее жизненные силы, пока они обсуждают возможные методы борьбы с болезнью.
«А теперь иди. Уходи».
Впечатление было такое, будто Зуана ее боится. И тогда она поняла, что победила. Что она не донесет на нее. И наказания не будет. Значит, Бог все-таки на ее стороне. Где-то далеко Он понял, как несправедливо с ней обошлись и что она заслуживает свободы.
Серафина тихонько напевает себе под нос, чтобы успокоить колотящееся сердце. Ее голова полна новой музыкой: строки молитв взмывают и парят, точно вечерние стрижи, прелестью и глубиной слов не уступая мадригалу. Наедине с собой она слышит и другие партии, которые растут, тают, соединяются с ее собственной, обвиваются вокруг нее. Никогда в жизни ей не приходилось быть внутри такого множества голосов, и ей странно, до чего это успокаивает и в то же время возбуждает. Иногда после вечерни ей кажется, что, если бы не заточение, она была бы вполне счастлива; тогда она почти понимает сестру Бенедикту, которая каждую минуту своей жизни занята тем, что вытягивает ниточку мелодии у себя из головы. Надо же, настолько жить музыкой. Серафина же не может дождаться того дня, когда снова споет ему и увидит его лицо, ведь здесь она научилась такому, чему ее не мог научить даже он.
В келье, затворив за собой дверь, она достает из платья бутылку и отворачивает матрас, в котором устроен тайник.
Ее хитрость в таких вещах изумляет даже ее саму. Она все уже тысячу раз продумала. Как, когда, где… Если бы кто-нибудь спросил ее сейчас, она ответила бы, что почти получает от этого удовольствие, ведь ей еще в детстве больше нравилось учиться тому, что можно применять на деле, а не просто запоминать. «Из тебя вышел бы неплохой помощник аптекаря». Так сейчас сказала ей Зуана. Что ж, может быть, она и права… Но ее ждут более великие дела. Какие — она пока не в силах представить, так как в иные дни ей некогда даже думать об этом — и о нем — так она занята остальным: планированием, подготовкой.
По ночам, заглушая голос Магдалены, она представляет себя свободной. В мечтах она видит комнату (Феррара за стенами монастыря остается для нее неведомым городом), не такую богатую, как в доме ее отца, но вполне уютную, в камине горит огонь, повсюду музыкальные инструменты, и себя в его объятиях, после того как их музицирование прервали поцелуи. Она пытается представить его рот, губы, мягкие, точно нутро спелой сливы, и, чтобы ощутить его снова, подносит тыльную сторону ладони к своему рту и ласкает ее губами, чувствуя влажный жар собственной слюны, касания языка, ровные зубы, игриво прикусывающие кожу. От этого у нее начинает щекотать в животе так, что она едва не задыхается. Их воображаемое объятие так тесно, что она не различает его черты и делает шаг назад, чтобы заново познакомиться с его лицом, но его образ все равно остается расплывчатым, и она чувствует разочарование, почти стыд, и это ее слегка пугает.
Ничего. Скоро все будет по-другому. Скоро она снова увидит его милое лицо и вспомнит, за что она его так любит.
Ее план уже готов. Карнавал — самое удобное время. Представление, к которому так взволнованно готовятся, отвлечет всех, и ни у кого не будет лишнего времени, чтобы следить за тем, куда уходит и когда приходит одна-единственная — да к тому же удивительно покорная — послушница. А поскольку все самое главное будет происходить в галереях и парлаторио — она и это продумала, шаг за шагом, — никто и не вспомнит о складах у реки, в тени которых спрячется лодка, не вызывая ничьего подозрения.
Но, чтобы войти или выйти, по отдельности или вместе, надо одолеть две двери: одну, ведущую с реки в склад, и другую — из склада в монастырь. А для этого нужны дубликаты ключей. В этом и заключается ее следующая задача. Помимо главного ключа, который хранится у аббатисы, есть еще два набора. О первом, который у келаря, и думать нечего; лицо сестры Федерики под стать ее каменному сердцу, и все знают, что она носит свою связку под одеждой, не расставаясь с ней день и ночь. Однако ходят слухи, будто главная прислужница не настолько привержена своему делу, чтобы терпеть отпечатки железа между грудями, и потому спит без ключей, на ночь кладя их под свой головной валик. Однако, согласно тем же слухам, спит она чутко, как и полагается хорошему дракону, стерегущему сокровище.
В таком случае она наверняка оценит одну спокойную ночь — с капелькой того самого снадобья, которое иногда милостиво наливают преступникам по дороге на эшафот, хотя вызванные им сны тревожили бы их после пробуждения, доведись им, конечно, проснуться. Но и теперь, когда маковый сироп у нее в руках, задача не стала проще: ведь она должна ухитриться его дать. Кандида могла бы сделать это за нее, однако ей своя рубашка ближе к телу, особенно в тех случаях, когда дело пахнет разоблачением. Нет, придется действовать по-другому.
Она просовывает пузырек через дыру в матрас, туда, где среди соломы и конского волоса уже лежит восковая подушка.
Колокол звонит шестой час.
Быть может, если бы у Зуаны было больше времени, тогда она смогла бы еще подумать над историей аббатисы. Тогда она строже проверила бы запасы и образцы в своей аптеке. Но несколько минут спустя колокол ударил шестой час, а иногда от молитвы до работы и до следующей молитвы времени ни на что другое просто не хватает…
В следующие двадцать четыре часа болезнь распространяется дальше, крепнет, и у одной из заразившихся сестер начинается опасный жар. До концерта и представления новой пьесы остается всего несколько недель, и есть опасность, что монахини Санта-Катерины будут слишком больны, чтобы участвовать в них самим или — что еще хуже — развлекать других и производить на них впечатление.
На следующее утро в рабочий час Зуана сидит в аптеке и сосет подушечку из имбирного корня, чтобы заглушить тошноту, которая поднимается из желудка, и старается не обращать внимания на то, как у нее горит голова. Она заболела, это ясно. Но еще не потеряла способности действовать. Теперь либо инфлюэнца свалит ее, либо она победит инфлюэнцу. И нечего тратить время, раздумывая, кто из них возьмет верх. Куда важнее найти способ сопротивляться.
Зуана не раз наблюдала эту болезнь и раньше, в разных вариантах, в разном ритме и разной степени ожесточенности. В одну зиму она приходит рано и проносится, точно ветер по полю, сгибая, но не ломая колосья. На следующий год она выжидает, кормясь сыростью и туманом, до тех пор пока он не впитает в себя всю зловонную влагу, и тогда набрасывается на самых старых или на тех, у кого самые обильные мокрые гуморы, топя их в собственной мокроте, — и все ради того, чтобы на следующий год смениться болезнью, отдающей предпочтение жару, а не воде, горению, а не медленному удушению.