Жизнь общины, по крайней мере внешне, возвращается к обыденности. Дневные службы Великого поста с их молитвами воздержания и покаяния продолжаются при мягкой погоде. После длительных волнений восстановление привычного ритма жизни всем кажется благом.
Согласно предписанию аббатисы, Зуана не видится с Серафиной. И хотя это внушает ей тревогу, она смиряется с ней. В словах аббатисы есть мудрость. Если девушке суждено вести жизнь в этих стенах, то она, как все послушницы, должна найти свой путь к Богу. А для этого ей нужно примириться с самой собой. И хотя сестра Юмилиана — не самый нежный провожатый, да и не союзница аббатисе, все же именно она, и никто другой, заподозрила фальшь в недавнем поведении девушки, а поскольку смирение и строгость — ее девиз, то воспитание всякой молодой души ей можно поручить с уверенностью, как честному и надежному пастырю.
Что до поста, то этой дорогой к Господу шли в свое время многие из них, и если девушка не переусердствует с наказанием, то оно ей особенно не повредит.
«Насколько истощается тело, настолько же поправляется дух».
Кусок хлеба приносят в келью каждое утро, а вместе с ним — кувшин воды, смешанной с несколькими ложками вина. Как и все в Санта-Катерине, пост отличается умеренностью, и дневной рацион составлен так, чтобы заставить поголодать, но не уморить голодом.
Серафину, однако, умеренность не интересует. Голод, свернувшийся в ее кишках, как огромный ленточный червь, ждет освобождения. Медленными глотками она отпивает немного воды, чувствуя, как та течет по ее горлу, затем ломает хлеб на дюжину маленьких кусочков, которые аккуратно раскладывает на деревянной тарелке. Съев один кусочек, она запивает его водой, потом ставит тарелку в центр комнаты, чтобы та всегда была перед ее глазами как напоминание о соблазне. В течение дня Серафина, может быть, возьмет один из этих кусочков, разломит его на крошки и часть из них положит в рот, где они пропитаются слюной и станут мягкими, а тогда проглотит их. Все, что останется к концу дня, она припрячет где-нибудь в келье, чтобы сестра, которая рано утром принесет новую порцию, ничего не заметила и чтобы съесть потом, когда захочется, только ей не хочется никогда. По крайней мере, в этом она сама себе хозяйка: сама делает свой выбор.
Ее немного удивляет быстрота, с которой произошла эта перемена: то, как скоро пост, его теория и практика, стал всей ее жизнью. Каждую минуту дня она носит в себе свой голод. Когда она молится, то просит сил, чтобы не поддаться ему, а когда голод становится нестерпимым, то начинает молиться. Она не чувствует его лишь во сне. И все же — и это самое странное — голод не причиняет ей мучений. Напротив, сам акт воздержания от еды требует от нее такого сосредоточения и погруженности, становится таким могущественным, что постепенно стирает все прочие мысли и чувства, которые могли бы ее отвлечь. Нет больше времени тосковать по голосам, читающим стихи, или жаждать прикосновения чужой руки. Нет времени беситься от ярости в своем заточении или предаваться отчаянию. Даже музыка, которая прежде всегда звучала в ее мозгу и скрашивала тишину, умолкла. Серафина слишком занята делом, принятием решений, соблазнами, которые необходимо победить: сколько глотков воды выпить, когда и сколько кусочков черствого хлеба съесть, сколько жевательных движений сделать, чтобы растянуть порцию подольше, и наконец, выплюнуть пищу или проглотить. И хотя у нее бывают поражения, но есть и свои победы. Простой факт, что она сама решает, как и сколько ест, наполняет ее странным ощущением власти. И заставляет забыть об одиночестве. Потому что в этой борьбе громче начинает звучать чужой голос.
«Насколько истощается тело, настолько же поправляется дух»
Слова сестры-наставницы стали теперь ее поэзией. Это сестра Зуана пытается заткнуть ей рот куском хлеба, а сестра Юмилиана понимает, какое удовлетворение получаешь, побеждая собственное сопротивление. Сестра Юмилиана, никогда ее особенно не жаловавшая, теперь сама доброта. Каждый день она жертвует своим часом отдыха, чтобы посидеть и помолиться с ней. А ее наставления, некогда столь безрадостные, оказываются исполненными сути и смысла.
— Предоставь все Ему. Борьбу, соблазны. Свою слабость и недостойность. Ибо никто не может справиться с ними в одиночку.
Сестра-наставница будто только и дожидалась, когда она потерпит поражение и ей будет так плохо, что придется собирать ее заново по кусочкам. Ее голос, прежде столь суровый и язвительный, становится нежным в часы, которые они проводят вместе.
— Копи свой голод, вкушай боль, ощущай пустоту. Предоставь все Ему, Серафина. Он все испытал, не только это. Будь истинно смиренной, и Он не отвергнет тебя. Проси Его о помощи. «Я недостойна, Господи, но будь со мной в этой борьбе. Опустоши меня. Ибо Ты есть моя единая пища, мое пропитание. Очисти меня, чтобы я была готова принять Тебя».
«Моя единая пища». «Мое пропитание». Когда мысли о черством хлебе отступают, она все больше начинает задумываться о гостии, воображает момент, когда примет ее, пытается представить, какова она на чистую совесть. Даже в детстве, когда она старалась быть хорошей, мелкие греховные мыслишки то и дело смущали своими блошиными укусами ее душу. Но теперь все по-другому. Теперь, когда в ее жизни ничего больше не осталось, она начинает желать одного: причастия, которое ее воображение превращает в пир, и она чувствует терпкий вкус вина и бесподобную сладость тающей на языке облатки. Но так будет, только если она сохранит себя в чистоте.
Дни постепенно сливаются в один, и под опекой сестры Юмилианы она поправляется, истощаясь.
Тем временем сквозь парлаторио просачиваются слухи об инспектированиях других монастырей в других городах и о переменах и бедах, к которым они приводят, так что многие монахини склоняют головы в молитве и благодарят Господа, что их в Санта-Катерине так не угнетают.
Многие… Но не все.
В третью субботу поста, после двух недель покаяния и заточения, послушница Серафина получает разрешение посетить мессу и причаститься и таким образом снова вступить в жизнь монастыря.
Зуана пораньше занимает место в часовне. Она не видела свою бывшую помощницу с того самого утра, как та открыла глаза. Девушка приходит, опираясь на руку сестры Евгении. Даже издалека Зуана встревожена тем, что она видит. Послушница сгорбилась, отощала, глаз не поднимает, идет трудно, обдумывая каждый шаг. Евгения рядом с ней кажется стройной и гордой. Как и многих монахинь помоложе, ее очень впечатлила история болезни и почти чудесного выздоровления послушницы, и теперь она, похоже, видит в ней объект для служения, а не соперницу. Поразительная пара: две лучшие певуньи общины, обе на пределе нервного возбуждения, каждая по-своему, обе почти прозрачные от напряженности бытия. «До чего же уязвимы молодые перед бурями эмоций и драм, — думает Зуана. — Как будто сердца у них бьются чаще, чем у других». Она продолжает наблюдать за девушками, пока те усаживаются на свои места. Их появления ждали, и не одна она следит за ними из-под полуопущенных век. «Бунтовать она больше не будет». Слова аббатисы звучат в ушах Зуаны. Поскольку мадонна Чиара последней занимает свое место, то сейчас ее здесь нет, и она ничего не видит, а жаль, на это ей, вероятно, стоило бы обратить внимание.