Хотя… хотя, думает Зуана, я, конечно, знаю, что эта девушка — чрезвычайно способная притворщица, но ведь в том, что мы видим сейчас своими глазами, обмана нет? Или есть? Вот ее посадили на место в хоре, и она сидит, вся согнутая, глаза погасшие, выражение лица почти сонное. Если после насильственной чистки всего организма она еще и морила себя голодом больше, чем положено, то у нее сейчас просто не должно быть сил для обмана. Хороший исповедник никогда бы не назначил столь жестокого наказания, ибо известно, что молодые девушки более чувствительны к драме поста, чем женщины постарше.
И все же не исключено, что от этого будет прок. Зуана думает о сестре Магдалене, высушенной, словно кусок солонины. Разумеется, та представляет собой крайний случай, однако голод в монастырской жизни вещь нужная и даже полезная. Готовясь к причастию, Зуана и сама с прошлого вечера ничего не ела и теперь ощущает знакомую, почти приятную пустоту в желудке. Для тех, в ком тяга к мирскому слишком сильна, пост — прекрасное средство. Да и время сейчас самое подходящее: пост после карнавала. Карне вале: прощай, мясо. В ближайшие шесть недель у многих монахинь будет то и дело урчать в желудке. Дисциплина тела ради освобождения духа — в монастыре, где до сих пор еще ощущается возбуждение, которое принес карнавал, многие только приветствуют этот способ возвращения к состоянию покоя.
Когда все усаживаются, входит отец Ромеро в сопровождении сестер-ризничих и избранных монахинь хора, которые будут помогать ему служить мессу. В отличие от церемоний богослужения в открытых церквях в монастырской часовне все по-домашнему: простой алтарь стоит у подножия большого распятия, поодаль сидят на хорах монахини; присутствовать на такой службе не только большая честь, но и величайшее удовольствие.
Честно сказать, служба не всегда бывает исключительным событием. Стихарь отца Ромеро, вышитый самими сестрами, так тяжел от обилия золотой нити, что священник едва несет его на себе. Зуана наблюдает, как он возится с предметами на алтаре. За шестнадцать лет жизни в монастыре она видела лишь одного священника, чей внутренний свет отвечал сиянию его облачения. Он прослужил у них семь месяцев, а потом был унесен чумой, внезапно нагрянувшей на город, и всем, приходившим после него, недоставало либо силы, либо мягкости. Какую монастырскую святую ни возьми, жизнь каждой из этих чистых женщин отмечена мудростью и милосердием наставника. Разве Катерина Сиенская научилась бы так просто говорить с миром, если бы первым ее слушателем не был Раймонд Капуанский? Но здесь им приходится самим удовлетворять свои духовные нужды, они, по выражению сестры Юмилианы, «словно ягнята, блеющие от голода в поисках пастбища, на котором могли бы прокормиться». И хотя Зуана не хотела бы жить в монастыре, управляемом с суровостью и нетерпением сестры-наставницы, все же бывают моменты, когда красноречие последней находит путь и к ее сердцу. «Сколько же еще монахинь хора, — думает она, — чувствуют то же самое?»
Служба начинается. Отец Ромеро говорит надтреснуто и с одышкой, монахини отвечают ему полными радостными голосами, и часовня звенит эхом.
— Да пребудет с вами Господь.
— И с тобой тоже.
И Господь, несмотря на отца Ромеро, конечно, с ними.
Зуана склоняет голову. Почти семнадцать лет провела она с этими женщинами. Даже голос ее отца стал тише в сравнении с их голосами. И эта мысль уже не пугает ее, как прежде. Аббатиса права: молитва задает жизни ритм и дисциплинирует, а через дисциплину приходит приятие. О ком из них можно так сказать? Окидывая взглядом ряды, она чувствует, что на нее смотрит Юмилиана. О, у нее всегда было чутье на отвлекающихся.
Зуана сосредоточивается на алтаре. Наступает момент освящения евхаристии.
— Это тело мое.
— Это моя кровь.
Она поднимает взгляд к большому распятию, где из Его пронзенного бока алой лентой струится кровь. И пока она смотрит, ей кажется, будто тело подается вперед, вытягивая из дерева гвозди. Зуана щурится и приглядывается. «Я устала, — думает она. — Вот и в глазах мутится». Она оглядывается, но, кроме Агнезины, у которой зрение такое плохое, что она и вблизи ничего толком не видит и теперь сидит, уставившись вперед и вверх, никто ничего не заметил. Колокол звонит, и все монахини склоняют головы, готовясь принять причастие.
Отец Ромеро поворачивается к ним лицом. Момент настал. Женщины покидают свои места и выходят к алтарю следом за аббатисой. Она в такие минуты — воплощенная грация: руки молитвенно сложены, спина прямая, словно плывет по воздуху, а не идет. Те, кто идет за ней, пытаются подражать ей в этом, но монахини постарше скоро возвращаются к привычному шарканью. Одна за другой они опускаются на колени перед согбенной старческой фигурой и, запрокинув головы и раскрыв рты, ждут, точно голодные птенцы пищи из материнского клюва. Хорошо, что отец Ромеро не выпускает потира из рук, ведь иные из них просто жаждут вина. Его кровь. Его тело. Разве можно не хотеть еще? Когда наступает очередь Зуаны, она складывает руки и гонит прочь все мысли.
— Прими тело и кровь Христову.
— Аминь.
Облатка соскальзывает ей на язык. Она чувствует ее прохладную, знакомую тяжесть, ощущает, как та размякает, коснувшись слюны. Принять Господа Бога своего внутрь себя. Наполниться Его благодатью. Его жертвой. Его любовью. Ощущением добра. Нет чуда величественнее и проще.
Склонив голову, стараясь не нарушить ощущение потери себя, она возвращается на свое место на хорах. У алтаря преклоняет колена сестра Юмилиана, ее подопечные за ней.
Непонятно, когда именно все произошло: получала ли в тот момент облатку Серафина или священник уже перешел к следующей девушке. Все сходятся в одном: сначала раздался звук. Резкий, отрывистый треск, словно вдруг разошлись каменные плиты церковного пола; те, кому доводилось переживать сотрясения земли, клянутся, что они даже задрожали сначала. Но земля не движется. Меняется мир над ней.
— А-а-а-ах…
— Господи… Иисусе!
— Крест! Крест!
Над их головами левая рука Христа отделилась от горизонтальной балки распятия и потянула за собой торс. В первую секунду кажется, что все тело сейчас оторвется от креста, но правая рука и ноги удерживаются на месте, и Он повисает неподвижно, Его левая рука с торчащим из нее гвоздем замирает в воздухе, Его искаженное агонией лицо смотрит на алтарь. В то же время из образовавшейся в распятии дыры сыплется мелкая древесная пыль, покрывая голову и стихарь отца Ромеро. Священник придушенно вскрикивает и выпускает потир и псалтырь. Чаша отскакивает от пола, разливая остатки вина, облатки разлетаются вокруг. И тут все начинают выть и визжать так, будто в часовне обители Санта-Катерины начался конец света.
Пустоту, оставленную умолкнувшим дребезжанием отца Ромеро, немедленно заполняет голос аббатисы. Подняв потир, она возвращает чашу на алтарь, но облатки оставляет лежать, ибо даже она не столь благословенна, чтобы прикоснуться к ним.
— Сестры, сестры, успокойтесь… — Ее голос чист и звонок. — Опасности нет. Гвоздь в распятии расшатался, вот и все. Просто надо поостеречься, чтобы драгоценное тело Христово не упало на нас. Расходитесь по кельям, все. Сестра Юмилиана, вы выведете послушниц из часовни?