— Эй! Лентяй! Где ты прячешься?
Появился мальчик лет десяти, худой как вобла, с синяками под глазами. Папаша Телка запел свою любимую песню, как это он всегда делал в присутствии посетителей:
— Ты, как всегда, спишь! Если бы не жалость, скажу я вам!.. Он ест за четверых, готовый вырвать у вас изо рта кусок хлеба, и бездельничает, как ящерица на солнце! Пошевеливайся, негодник... Или мне надо тебе уши надрать, чтобы ты соизволил заняться лошадьми сеньоров?
Папаша Телка немного расстроился, увидев суровое лицо самого важного из двух посетителей. Обычно его тираду, тысячи раз перепетую на все лады, встречала одобрительная улыбка, порой реплика: «Палочных ударов, вот чего он заслуживает» или «На черствый хлеб и воду, это послужит ему хорошим уроком». Но вместо этого Артюс пристально смотрел на мальчика, приближавшегося к Ожье. Граф был готов вмешаться, если его норовистый жеребец заартачится. Немногие могли подходить к Ожье, не опасаясь его враждебной реакции. А вот Аньес могла. Она садилась на Ожье без тени страха. Но Аньес была другой. Мысль о супруге совершила обычное чудо: граф успокоился.
Мальчик протянул руку к вороному жеребцу и погладил раздувающиеся ноздри, белые от пены. Ожье зафырчал, не проявляя ни малейшей агрессии. Более того, он наклонил голову, и мальчик погладил его по лбу. Затем он взял жеребца
за вожжи и повел его в конюшню. Ожье послушно последовал за ним.
— Мальчик... — остановил его Артюс д’Отон, опуская серебряный денье в карман куртки из толстого серого шелка. — Это тебе от моего доблестного четвероногого спутника, который редко бывает покладистым.
Повернувшись к хозяину таверны, граф, пристально глядя на него, повторил:
— Я ясно сказал: это ему. Ты нанесешь мне смертельную обиду, если не поймешь этого.
— Какое великодушие! — воскликнул папаша Телка, чувствовавший непреодолимое желание забрать деньги, едва граф удалится. — Все же он этого не заслуживает.
— Я думаю иначе, — возразил Артюс д’Отон тоном, не терпящим возражений.
Монж де Брине хранил молчание во время их трапезы в просторном зале таверны, стены которой были недавно покрыты известкой, чтобы скрыть потеки, оставленные коптящими факелами. Он даже не дотронулся до куриного рагу и бобового пюре. Зато он залпом выпил четыре кубка вина, что в принципе было несвойственно этому человеку, ведущему трезвый образ жизни. Хозяин таверны суетился вокруг них, то и дело склоняясь в низком поклоне, спрашивал, довольны ли они. Поэтому Артюс д’Отон говорил намеками, пытаясь вновь успокоить своего бальи относительно исхода судебного процесса. Когда папаша Телка подал десерт, пирог с яблоками и изюмом, Артюс с раздражением сказал:
— Черт возьми, Брине! Я битый час сюсюкаю с вами как с дитем малым, уговариваю, как старуху, а ведь меня, а не вас, заманили в ловушку, о которой вы мне постоянно твердите.
— Понимаю, — согласился бальи, — я презираю себя зато, что доставляю вам лишние неприятности. Просто я так корю себя за собственную беспомощность... Черт возьми! Я предпочел бы сразиться одновременно с несколькими подлыми мерзавцами!
— В большинстве случаев речь идет о подлых мерзавцах в судейских мантиях и рясах. И хотя вы виртуозно владеете шпагой, вам не по силам справиться с этой породой.
— Вы уверены, монсеньор, что я не могу вас сопровождать? Я имею честь быть рядом с вами, служить вам верой и правдой много лет, и поэтому судьи могли бы заслушать мое свидетельство.
— Исключено, Брине. Во-первых, они не засчитают ваше свидетельство именно потому, что вы мне служите. Во-вторых, я опасаюсь, что судьи могут проявить к вам более пристальный интерес. Если случится, что... Вы единственный, к кому я питаю достаточно уважения, чтобы доверить будущее моей супруги и моего сына.
Потупив взор, потрясенный Монж де Брине покачал головой. Артюс д’Отон встал, стряхивая пыль с парчового камзола.
— До скорой встречи, друг мой. Молитесь за меня.
Брине снова покачал головой, опасаясь, что дрожь в голосе выдаст эмоции, от которых слова застревали в горле.
Артюс д’Отон прошел через мрачные ворота, сделанные в крепостной стене, окружавшей Дом инквизиции. Уверенным шагом он пересек квадратный двор, мощеный плитами, и поднялся по ступенькам, ведущим к тяжелой двери, усиленной поперечными брусьями.
Едва граф вошел в темную приемную, освещенную лишь слабым светом факелов, висевших на стенах, как к нему устремился привратник. Граф назвал свое имя и титулы, уточнив, что его ждет сеньор инквизитор Эвре. Привратник поклонился и проворчал:
— Я позову секретаря. Присаживайтесь, если хотите, — предложил он, показывая на стол из черного дерева, вокруг которого стояли скамьи. Больше никакой другой мебели не было в большом зловещем зале с низким потолком, примыкавшем к прихожей.
Артюс подошел к столу, но садиться не стал, ожидая, когда из головы улетучатся все мысли. Все последние дни он старался прогнать даже тень страха, зная, что именно страх был самым грозным оружием инквизиторов.
Артюс испытал необъяснимое облегчение, когда появился секретарь, тот самый Аньян, которого он пригласил на ужин в надежде узнать, какую роль сыграл Франческо де Леоне в убийстве Флорена. Он сделал два шага навстречу молодому человеку. Его уродство — маленькие, близко посаженные глаза, длинный острый нос, выступающий подбородок — вызывали к Аньяну недоверие, едва на нем останавливался чей-то взгляд. Но Артюс знал, что под уродливой маской скрывалась мужественная, прекрасная душа. Как ни странно, Аньян не проявил ни малейшей сердечности, поравнявшись с графом, Равнодушным тоном он сказал:
— Монсеньор д’Отон, сейчас ваши судьи совещаются. Я не знаю, скоро ли они закончат свои приготовления. Могу ли я попросить вас следовать за мной? Ожидание станет менее тягостным, если вы подождете в комнате, прилегающей к допросной.
Немного сбитый с толку поведением молодого человека, Артюс повиновался.
Они прошли через большую комнату и свернули направо, потом стали подниматься по темной деревянной лестнице. Аньян молча шел впереди графа. Добравшись до лестничной площадки, Аньян, вместо того чтобы ввести графа в зал ожидания, приложил указательный палец к губам, призывая Ар-тюса д’Отона молчать, и рукой показал на узкий коридор, который сворачивал влево и упирался в низкую дверь — дверь кабинета молодого клирика. Едва закрыв ее, Аньян прислонился к стене. Задыхаясь, он прошептал:
— Я боялся, что вы внизу станете меня расспрашивать о моем отношении к процессу, по меньшей мере вызывающему недоумение. Они не должны знать, что я вновь встречался с вами после вашего единственного прихода в это место, когда вы пытались вразумить Никола Флорена. Иначе они заставят меня поклясться на четырех Евангелиях, а затем дать показания. Но они извратят мое свидетельство в своих корыстных целях.
Аньян подошел к маленькому рабочему столу, потрескавшуюся столешницу которого скрывали свитки и журналы.