Когда Аннелета вышла из гербария, предварительно сметя со стола ядовитую муку, уже наступил вечер. Оставались два-три имени, два-три лица, две-три истории жизни. Впрочем, Аннелета Бопре была достаточно умна и понимала, что очень мало фактов подтверждают ее подозрения. Она использовала метод исключения, оправдывая тех сестер, которые, по ее мнению, совершенно не годились в убийцы.

Оправившись от страха и печали, Аделаида Кондо приняла решение, казавшееся ей правильным: она обойдется без шалфея, что позволит ей избежать новой стычки с этой мегерой Аннелетой. До чего же она, эта крепко сбитая дылда, отвратительно выглядела, когда принялась отчитывать ее! Аделаида тут же укорила себя за эти дурные мысли. Она допила кружку с настойкой из меда, лаванды и корицы, так любезно предложенной ей Бланш де Блино, их благочинной, наморщив нос. Что за досадная привычка класть столько меда! Напиток, особенно остывший, становился невкусным. Аделаида улыбнулась: Бланш уже совсем состарилась, а всем известно, что пожилые женщины приобретают вкус к сладостям.

Розмарин. Вот трава, которая прекрасно подойдет к дичи. К счастью, у нее на кухне достаточно розмарина, что избавит ее от необходимости вновь идти в гербарий. Все утро три послушницы потрошили и разделывали зайцев, которые сейчас мрачной кучей лежали на большом разделочном столе. Наступало время, которое Аделаида любила больше всего. Вскоре начнется вечерня. Молодые монахини, которых, как и ее, освободили от присутствия на службе, чтобы они приготовили ужин, суетились в просторном общем зале, расставляя приборы под строгим взглядом сестры-трапезницы. Временная тишина царила на большой сводчатой кухне, нарушаемая лишь гудением огня в камине или эхом быстрых шагов сестер, направлявшихся в скрипторий, обогревальню или парильню.

Когда Аделаиду назначили келаршей, она испугалась, поскольку эта должность требовала ведения учетных книг, одним словом, писанины, не оставляя времени на котелки и горшки. Аббатиса и Берта де Маршьен, сестра-экономка, от которой она непосредственно зависела, растроганные ее смятением, заверили девушку, что она прежде всего останется их сестрой-кормилицей. Ведь Аделаида так любила разделывать, смешивать, приправлять, пассеровать, тушить, жарить, сдабривать… Она любила кормить других, угощать. По ее мнению, ни одно земное удовольствие не могло сравниться с творческими муками, которым она периодически подвергала себя, изобретая новые варианты пюре или варений. Возможно, причиной тому стали первые трудные годы ее жизни? Она, младенец, умирала от истощения, когда бондарь нашел ее на опушке леса Кондо.

Длинная деревянная ложка выскользнула из ее рук и гулко стукнулась о плиты. Хлеб. Ржаной хлеб, который она поспешно отнесла посланцу Папы, чтобы он мог подкрепиться во время пути. Откуда взялась эта ржаная буханка? Ведь на той неделе она ничего подобного не заказывала Сильвине Толье, в чьем ведении находилась печь аббатства. От внезапного головокружения Аделаида потеряла равновесие. Она едва успела схватиться за длинный верстак, служивший столом. Что с ней? Казалось, тысячи муравьев бежали по ее рукам и ногам, брали штурмом губы и небо. Она попыталась сжать пальцы, но они словно одеревенели. В животе пылал жгучий огонь. Ледяной пот ручьями стекал с ее лба, отчего ворот платья стал мокрым. Аделаиде стало трудно дышать. Держась за край длинной доски, лежавшей на козлах, она попыталась подойти к двери, к другим монахиням. Она хотела позвать на помощь, но слова застряли в горле. Она почувствовала, что падает на пол, и схватилась рукой за грудь. Ее сердце. Куда делось ее сердце? Билось ли оно? Она широко открыла рот, пытаясь вдохнуть воздух, которого ей так не хватало.

Неужели тот мужчина спас ее только для того, чтобы через не так уж много лет она умерла от отравления? Какой смысл во всем этом?

Последняя молитва. Пусть смерть побыстрее возьмет ее. Но эта просьба не была выполнена.

Более получаса Аделаида металась между страданиями и непониманием. Будучи в сознании, она сквозь пот, заливавший ее лицо, видела, как в огромной кухне собрались обезумевшие монахини. Она кричали, плакали. Она видела, как с закрытыми глазами крестилась и целовала распятие Гедвига де Тиле. Она видела, как исказилось лицо Жанны д’Амблен. Она видела, как та закрыла рукой рот, чтобы сдержать крик. Она видела, как Аннелета нагнулась над ней и принюхалась к ее губам, ее дыханию. Она почувствовала, как Элевсия поцеловала ее в лоб и как от слез аббатисы ее рука стала мокрой. Аннелета провела пальцем по ее небу, а затем лизнула его.

Крупная женщина выпрямилась, и юная келарша впервые подумала, что за грубыми манерами ее духовной сестры скрывалась нежность. Она слышала, как Аннелета прошептала:

— Бедная крошка.

Сестра-больничная удалилась вместе с аббатисой. Аделаида не слышала, о чем они говорили.

— Матушка… Наша сестра отравлена аконитом. Она скоро умрет от удушья. К сожалению, ей будет отказано в такой милости, как потеря сознания. Мы бессильны и можем лишь встать вокруг нее и молиться.

Аделаида Кондо изо всех сил боролась с параличом, который обездвиживал ее, постепенно поднимался к лицу, не давая голосу вырваться наружу. Она пыталась произнести слово, одно-единственное слово — хлеб.

Пока монахини стояли вокруг нее на коленях, пока они отпускали ей грехи, она мысленно произносила единственное священное слово: хлеб.

И когда у нее отказало дыхание, когда она широко открыла рот, чтобы вдохнуть воздух, ускользавший от нее, она подумала, что сможет наконец вытолкнуть его из себя. Его, это самое слово.

Ее голова упала на руки Элевсии.

Замок де Ларне, Перш,
октябрь 1304 года

Матильда де Суарси важно расхаживала в прекрасном лазурном платье с опушкой из беличьего меха, вышитом так же богато, как платье принцессы. Она мысленно представляла, что находится среди молодых дворян и дворянок. Перед одними она приседала в глубоком реверансе, другим кокетливо улыбалась.

Сочтя себя достаточно взрослой, она потребовала, чтобы служанка заплела ей волосы в косы и уложила их вокруг головы.

Матильда хихикала от восторга. Она так скучала в суровых стенах аббатства Клэре, куда мать сочла необходимым ее поместить после того, как инквизитор, приехавший из Алансона, объявил о времени благодати. Там ей приходилось рано вставать, чтобы идти в церковь, помогать застилать кровати или сортировать белье под предлогом любви к ближнему. Какой ужас! А ведь в аббатстве было полно прислужниц-мирянок, которые могли бы избавить от труда благородную барышню. В течение нескольких дней, пока длилось то, что Матильда считала постыдным заточением, она больше всего боялась, что ей придется окончить свои дни в аббатстве Клэре, в бесконечной печали и постоянных заботах. И без капли нежности, которой ее окружал чудесный дядюшка Эд. Одному Богу известно, какое облегчение она испытала, когда узнала, что он приехал в аббатство. Он потребовал, чтобы аббатиса немедленно отдала ему племянницу. Элевсия де Бофор не могла долго сопротивляться этому требованию. Эд приходился Матильде кровным дядей, он был ее законным опекуном в отсутствие матери. В самом деле, какие чудные недели она провела благодаря щедрости своего дядюшки! Комната, которую предоставили Матильде, — комната покойной мадам Аполлины, — была просторной и теплой. Ее отапливал огромный камин, по бокам которого — вершина изящества! — были проделаны небольшие окошечки, позволявшие теплу быстрее распространяться. Грубые каменные стены были увешены яркими коврами с изображением сцен дамского туалета. Эти ковры хорошо защищали от сырости. Каждый вечер Матильду принимала в свое лоно огромная кровать. С некоторым смущением Матильда думала, какие воспоминания хранила эта кровать, ведь девочка не сомневалась, что мадам Аполлина отдавалась здесь своему мужу. Что происходило на этих простынях? Она искала ответа на свои вопросы, осторожно расспрашивая Аделину или Мабиль. Но эти две глупые курицы лишь фыркали, ничего не говоря ей. На изящном туалетном столике с резными ножками стояло зеркало. По обеим сторонам камина располагались два огромных сундука. Сначала в них лежали ее жалкие лохмотья, до того самого момента, когда дядюшка рассердился и велел их сжечь. Он потребовал, чтобы его племянница одевалась в соответствии с занимаемым ею положением. Несомненно, некоторые из уборов, подаренных Матильде, принадлежали ее покойной тетке Аполлине. В конце концов, Аполлина не могла сердиться на ее дядюшку за то, что он приказал переделать их по размеру своей племянницы. Выбросить их было бы непростительной глупостью. К тому же бедняжке Аполлине не хватало природного изящества. Многочисленные беременности не улучшили ее грузную фигуру. Платья и накидки лишь подчеркивали ее неуклюжесть. Из-за большого живота у нее постоянно болела поясница, за которую она держалась обеими руками, словно вилланка. А Матильда порхала, окруженная льном и шелком, словно прелестными облачками.