— Ученого не тошнит. Ученый размышляет и определяет по запаху. Более того, он вспоминает, — оборвал Клемана Жозеф. — Призови на помощь свой нос, Клеман, нос — это бесценный помощник в медицине! Ну, так что это?

— Тухлое, очень тухлое яйцо.

— И откуда исходит столь неприятный запах, поскольку — не станем преувеличивать — это один из самых зловонных?

— Из испражнений больного, страдающего кровавым поносом.

— Хорошо. Перейдем к другому, более приятному.

— Мэтр, — перебил Жозефа Клеман, которому никак не удавалось избавиться от единственного наваждения. Он думал об этом днем и ночью, плача в подушку, когда знал, что находится один. — Мэтр…

— Ты думаешь о своей даме, не так ли? — опередил ребенка Жозеф, который увеличил число опытов и занятий лишь для того, чтобы дать своему блестящему ученику возможность хоть немного забыть о страхе.

— Она никогда не выходит у меня из головы. Вы полагаете… ну, что я вновь встречусь с ней?

— Мне хочется думать, что невинность должна выйти победительницей из самых худших положений.

— Но сможет ли она на самом деле?

Жозеф из Болоньи внимательно посмотрел на ребенка. Его переполняла безмерная печаль. Разве когда-нибудь он видел, чтобы невинность торжествовала? Разумеется, нет. Он солгал во спасение этой переодетой маленькой девочки, которую полюбил как своего единственного духовного сына.

— Иногда… Редко, разве что ей помогают. Итак, мой мальчик, — продолжил он, придав своему голосу строгость. — Продолжим.

Жозеф прошел в другой конец большого зала и налил янтарную жидкость в новый сосуд, а затем представил ее на обонятельный суд Клемана:

— Что мы чувствуем? Разве на этот раз приятный запах не щекочет нам нос?

— Яблочный сок. Pestis [67] . Речь идет о запахе, исходящем от больных чумой. Ну, по крайней мере, большинства из них, поскольку от остальных пахнет недавно выдернутыми перьями.

— Хорошо запомни эти два запаха. Поверь мне, эти проклятые напасти по-прежнему угрожают нам. Что в таком случае нужно делать?

— Если образуется бубон, его надо насквозь проткнуть раскаленным добела ножом. При этом я должен надеть на руки перчатки, а затем бросить их в огонь и тщательно вымыть кисти и предплечья с мылом. Если речь идет о легочной форме, сделать ничего нельзя. Я не должен приближаться к такому больному ближе, чем на туаз. В его слюне образуются крошечные шарики, которые вылетают наружу, когда он говорит. Так передается чума, вылетая изо рта больного и цепляясь за его собеседника.

Морщинистое лицо старого врача озарила улыбка. Он одобрительно кивнул. Хорошему учителю — хороший ученик. Вдруг они оба подскочили. Им показалось, что в зал вбежало целое войско. Послышался голос Артюса:

— Могу ли я подойти, не страшась подхватить смертельную лихорадку? Что это за отвратительный запах?

— Запах гнилого яйца, монсеньор.

— Вот уж действительно, до чего забавными вещами занимаются ученые! Мессир врач, я хочу немедленно поговорить с вашим помощником.

— Вы желаете, чтобы я удалился, сеньор?

— Нет, нет, я оставляю вас с вашим смрадом и увожу его в свои покои, защищенные от миазмов.

Когда они устроились в маленькой комнате в виде ротонды, Артюс, который был больше не в состоянии ждать, начал без всякого вступления:

— Мне нужна твоя помощь, мой мальчик.

Мрачный, напряженный вид графа просветил Клемана лучше, чем любые слова. Речь шла об Аньес. Безумная паника охватила мальчика, который буквально прирос к месту. Нет. Нет, она не могла умереть, поскольку тогда бы он тоже умер, настолько его жизнь зависела от жизни дамы.

— Плохие новости? — наконец пролепетал ребенок, сдерживая рыдания, готовые вот-вот вырваться из его груди.

— Они прискорбные, но не такие плохие, как вчера или позавчера. Не забивай себе голову глупостями. Мадам де Суарси жива… Тем не менее скоро начнется допрос с пристрастием.

Артюс обвел комнату убийственным взглядом, ища, что он мог бы разломать, разбить, чтобы немного утолить свою ярость. Его кулак резко опустился на рабочий стол, опрокинув серебряную чернильницу в форме корабля. Клеман продолжал сидеть неподвижно, глядя, как чернила медленно текут по дереву, а затем капают на пол. Артюс проследил за взглядом ребенка и заметил небольшой беспорядок — пятно, черневшее на паркетной дощечке. Они оба в замешательстве смотрели на него, словно это постепенно расширявшееся пятно таило в себе некое послание. «Чернила черные, а не красные», — упорно твердил себе Клеман. Это чернила, а не кровь. Чернила и ничего больше. Тем не менее он схватил большой платок, висевший у него на поясе и служивший ему полотенцем, и бросился к столу, чтобы закрыть им небольшую черную лужу и заставить ее навсегда исчезнуть.

Артюс поднял голову, словно этот простой жест развеял колдовские чары, принуждавшие их смотреть на пол. Граф начал с того, чем закончил:

— Клеман. Флорен должен умереть. Он должен умереть, причем как можно скорее.

— Прикажите, мессир, чтобы мне оседлали лошадь. Я еду немедленно. Я убью его.

В сине-зеленом взгляде ребенка, смотревшего графу прямо в глаза, читалась полнейшая решимость. Странно, но Артюс считал Клемана способным на такой поступок, пусть даже потом ему придется погибнуть.

— Право воспользоваться кинжалом я оставляю себе, мой мальчик. Кинжал — мой старый товарищ и никогда не изменял мне. Мне нужен шпион, который следил бы за Флореном, поскольку он меня знает. Я думал, что нашел себе сообщника, но он испарился.

Клемана охватило радостное возбуждение.

— Я могу его заменить. Приказывайте, мессир!

— Завтра на рассвете мы едем в Алансон.

— Это примерно в двадцати лье… Успеем ли мы…

Клеман споткнулся на последних словах, которые прозвучали бы как смертный приговор.

— Двадцать три, если быть точным, и, черт возьми, мы там будем вовремя! Немного поторапливая наших лошадей, не делая долгих остановок, мы приедем в Алансон послезавтра на рассвете.

Ватиканский дворец, Рим,
ноябрь 1304 года

Камергер положил конец мучительному оцепенению, которое отныне почти никогда не покидало камерленго Бенедетти.

— К вам пришли, ваше преосвященство.

Из груди Гонория вырвался вздох облегчения. У него возникло впечатление, что это благостное известие позволит ему наконец причалить к берегу, выплыть из беспокойного океана, который терзал его дни и ночи напролет.