Только они собрались войти, как мимо, с криками Bonjour! Dieu vous save! и Bevis, à tout! [53] в дверь стала протискиваться стайка подмастерьев. Внутри даже обнаружился арфист; он сидел, скрестив ноги, на столе и готовился играть. Бартон и Рафу пересекли зал и через другую дверь опять вышли на улицу. Им надо было спокойно поговорить, а в пивной было слишком шумно. Они двинулись по Фартинг-элли, где раньше побирались пациенты Вифлеемской королевской лечебницы для умалишенных.
— Это был писец, — проговорил Гаррет Бартон, — он меня спросил, что я там делаю.
— Ты оказал ему большую услугу: он ведь отправился обратно, к Создателю.
— Ага, туда, где ему не надо беспокоиться насчет перьев и своих жалких доходов.
— Доброе дело ты сделал, Гаррет. Писец растворился во времени. Вот оно, то место, которое я искал.
С виду это был дом как дом, но на деле оказался таверной. У входа на лавке несколько человек играли в шашки. Переступив порог, Рафу с Бартоном очутились в зале; от громких разговоров и смеха у них зазвенело в ушах.
— Допустим, — раздался голос справа от Рафу, — допустим, что ткани оказались плохого качества и краску держать не будут. В этом что, я виноват?
Прямо за спиной Бартона препирались мужчина и женщина:
— Хорошо тебе говорить, госпожа терпеливость. Согласен, терпение — качество замечательное. Но кто из нас безупречен? Я вот точно не безупречен.
С одного из столов спрыгнул кот. Молодой человек, уставившись в кружку эля и медленно подбирая слова, объяснял собеседнику:
— Бедняку трудно приходится, куда ни кинь, всё клин. Если он не попросит на пропитание, то помрет с голоду. Если попросит, умрет со стыда. Я предпочел бы смерть поприятнее. Подлей-ка еще. Дополна.
Рафу с Бартоном нашли себе столик с двумя круглыми табуретками. Вскоре подошел хозяин таверны — вытереть закапанную пивом и вином столешницу, — и они спросили, имеется ли в заведении что-нибудь первостатейного качества.
— А вы, господа, лучше со своим кошельком посоветуйтесь, — угрюмо отрезал хозяин. Он по опыту знал, что среди посетителей часто встречаются бузотеры и пьяницы, и не церемонился с ними. — Лучший эль у меня идет по четыре пенса за галлон. Галлон гасконского вина тоже стоит четыре пенса. Рейнвейн — восемь пенсов. Но если желаете сладкого вина, ступайте куда-нибудь еще.
— А так ли уж хорош рейнвейн?
— Своих денег точно стоит.
Они безмолвно сидели над полными стаканами и слушали разговор старухи с уличным торговцем.
— Попугай любит роскошь и обожает вино, — говорила она. — Селезень — капризник, а баклан — обжора.
— Про ворона что скажешь?
— О-о, сэр, ворон — мудрец. Аист же, представь себе, страшно ревнив.
— Старуха окосела и, как свинья, с удовольствием бултыхается в помоях; дура дурой, обезьяна и то умнее, — пробурчал Бартон.
— Слыхал присловье про пьяного: он, мол, дьявола видал, — шепнул Рафу.
— Ну и что? Нам сам черт не брат.
— Значит, нам и напиться невозможно? Так, чтобы в стельку, до положения риз?
За другим столом кто-то требовал счет, хотя его собутыльники подняли крик: «Брось! Давай еще по одной!» Один свалился с табурета, а когда хозяин начал его поднимать, стал мочиться прямо в штаны.
— Я тебе сказал «Расплатись!», а тебе что послышалось? «Пись-пись»?
Раздался взрыв хохота.
— Для этих не существует ни рая, ни ада, только земная жизнь, — наклонившись к эконому, вполголоса сказал Бартон.
— Эй, человек! Наливай, да пополней!
— Бог создал их, не наделив душою.
— Скидываемся, ребята! По шесть пенсов с носа.
— Они возвратятся назад, в землю, воздух, огонь и воду, так и не поняв, что прожили жизнь.
— Еще кружку!
В таверну заглянул торговец тесьмой и шнурками. Хозяин отрицательно замотал головой и предостерегающе поднял руку, но тот тем не менее вошел и заговорил на весь зал:
— Слыхали, люди добрые? Убийство в соборе! И воззвание лоллардов висит! Все летит в тартарары.
Он попросил кувшинчик сладкого вина и тут же за него расплатился. Отворотившись от торговца, Гаррет Бартон и Роберт Рафу по-прежнему сидели молча, словно воды в рот набрали, а тот продолжал:
— Убитый — писец Джейкоб, его все знают — пучеглазый такой и говорит, будто каша во рту. Его долбанули по голове, он и дух испустил. На покойника наткнулась матушка Келло и сразу сомлела.
— Известно, кто это сделал?
— Нет. Ни слухов, ни намеков. Подозревают, однако ж, лолларда. Над трупом висела бумага с проклятьями священникам и монахам.
— Все как есть правда, — вмешалась старуха, рассуждавшая о характерах разных птиц. — Джейкоб отправился к Господу, точно вам говорю. Рано или поздно все мы преставимся. — Она перекрестилась. — Вот тогда и узнаем, кто на самом деле свят, а кто нет.
Лежавший на полу пьянчуга немного очухался и спросил:
— Неужто никто не хочет кутнуть еще? До завтра-то еще далеко.
После общего собрания горожан [12] олдермены созвали самых достойных и состоятельных жителей своих округов. Сходились они в разных местах — у колонки, или колодца, или на перекрестке каких-нибудь улиц, — но цель была одна: обследовать все окрестные постоялые дворы и навести справки обо всех постояльцах, особенно иноземцах. Считалось, что малоимущие горожане вполне могут наброситься на любого чужака, словно рой пчел, завидевших в своих владениях нарушителя; нужно было действовать без промедления.
— Ты обязана дать поручительство за всех, кому предоставляешь приют, — заявил олдермен Скоган Магге, державшей постоялый двор на Сент-Лоренс-лейн.
— Чтобы я давала присягу за тех, кого толком и знать не знаю? Да Боже сохрани! — возмутилась хозяйка, худая костлявая женщина с пучком накладных волос на затылке, которые, свято верила она, все принимают за настоящие. Впрочем, настоящие волосы у нее имелись — на верхней губе, и Магга ежеутренне терла их пемзой в надежде свести совсем.
— Обязана, и точка. Ты в ответе за все их поступки и нарушения закона.
— Господи помилуй, разве бедной вдове по силам такое тяжкое бремя? Еще чего потребуете? Они выйдут на большую дорогу, и я за ними, они в закоулок, и я за ними?
— Отвечай на вопрос, Магга: чужаки у тебя тут есть?
— Да они мне все чужаки, Ралф Скоган, и ты сам это прекрасно знаешь. Уже двадцать лет я держу постоялый двор, и все шло благополучно, верно? Мыши, и те у меня кормятся лучше, чем в иных семьях домочадцы. Печальные настают времена, если вдову нынче обвиняют в том, что она пускает под свою крышу лоллардов!