— Да нет же, Магга. Мы только хотим, чтобы ты присматривалась к постояльцам повнимательней. Чтобы подмечала подозрительных людей.
— Подмечать заразительных людей? Таких у меня нету. Зачем напраслину возводить? Не ровен час, по твоему указанию меня запрут в комнате, поставят перед дверью плошку с уксусом, а на лбу намалюют красный крест, чтобы все видели. Может, уже до этого дошло? — Она стянула с плеч синюю саржевую шаль. — Это, случаем, не погребальный саван? Или я ошибаюсь?
— В общем-то, ты права, Магга. Но никто…
— Вломились ко мне, точно воры. — Она с презрением оглядела кучку горожан, сопровождавших олдермена. — Теперь надо мной вся улица глумиться будет, а ведь подати я плачу сполна. Так или нет? Говори, Ралф Скоган! Все добропорядочные соседки наверняка станут за глаза меня поносить.
— Успокойся, Магга. Ты ничего плохого не сделала.
— Выходит, меня привяжут к позорному стулу и будут макать в воду за то, что я ничего плохого не сделала? Таково, по-вашему, королевское правосудие? Да, худые времена настали в Лондоне. — Она уже собралась прикрыть дверь, но снова ее распахнула и прошипела сопровождавшим олдермена горожанам: — А вы годитесь лишь на то, чтобы в аду жарили на вашем сале сардины. Прощайте!
И захлопнула дверь.
Олдермен Скоган возвел глаза к небу и присвистнул.
— Что ж, — промолвил он, ни к кому не обращаясь, — чему быть, того не миновать.
Стоя у Креста св. Павла, по правую руку от помощника шерифа, Уильям Суиндерби предал огню пергамент с «Восемнадцатью постулатами». Драго с интересом наблюдал, как его хозяин поднял свиток высоко в воздух и лишь затем бросил в пылающую жаровню.
Что есть правда, и что значит «кажется»? — спросила преподобная Агнес Джона Даклинга, исповедника монахини. Он тем временем выковыривал из-под ногтя кусочек дерьма. — Мэр считает Клэрис правдивой и надежной, как камень в мастерски сложенной кладке, но это естественно: натравливая народ на еретиков, она играет ему на руку. Король отбыл в Ирландию, и мэр остался в полном одиночестве. Ей ничего не стоит сбить его с толку.
По случаю дня Вознесения Господня свечи в монастырской церкви были увиты цветами. По обычаю голову Джона Даклинга тоже украшал венок.
— И она чересчур легко разражается слезами, — добавила преподобная Агнес.
— Такова уж ее натура, — отозвался священник. Он внимательно разглядывал миниатюру на полях псалтири, раскрытой настоятельницей. Миниатюра изображала группу паломников: впереди, окруженные облаком слов, бодро шагали рыцарь с оруженосцем; прямо сквозь фразу «Ascendit Deus in jubilatione» [54] ехала монахиня; следом, почти по пятам, — еще одна.
— Не уверена, — сурово бросила Агнес. — Притворство все это, а под маскарадным обличьем скрывается развеселая кобылка.
— Но многие и впрямь считают ее бесноватой.
— Чего нет, того нет. — Преподобная Агнес отворотилась от окна и пристально глянула на священника. — Речи ее темны, но Клэрис совсем не безумица.
— Да ниспошлет ей Господь более благие речи, — отозвался Даклинг.
За два дня до того он присутствовал на вечерней беседе епископского капеллана с сестрой Клэрис.
— Я не ястреб, — заявила тогда Клэрис капеллану. — Соблазнительным кусочком меня не приманишь.
— Я не предлагаю тебе даров, сестра. Я предлагаю тебе верный путь к раскаянию.
— В чем мне каяться? В том, что слышала слово Божие? Ты сидишь за кафедрой, а я — меж Его ног. Он касается моей головы. Моих ушей. Моих глаз. Рта. — она провела пальцем по губам.
Джон Даклинг отвернулся.
— Но из уст твоих, Клэрис, истекает больше яду, чем меду. — Капеллан понизил голос до шепота, словно разговор их стал опасен. — Почему ты твердишь о пожарах и резне в нашем городе?
— Потому что вижу ружья, свинцовые пули и порох. Потому что вижу сошедшихся вместе разных людей, лица их скрыты масками; это и чужецемцы, и обычные вольные горожане. Потому что предвижу много опасностей.
— Превосходно! Вот молодец! Эдак ты весь Лондон доведешь до белого каления.
— Вам же, святой отец, известна поговорка: предупрежден — значит, вооружен. В городе сто церквей. И каждой грозит опасность. А ты, Джон Даклинг, ты мне веришь? — Она повернулась к священнику и, приподняв апостольник, обнажила лоб — в знак чистосердечия, — но он отрицательно качнул головой.
И теперь он медлил, глядя в псалтирь.
— Никто пока не доказал, что она лжет, что на ней лежит тень подозрения. — Он поднял глаза и посмотрел в лицо Агнес де Мордант. — Наберитесь терпения, госпожа настоятельница. Петелька за петелькой, стежок за стежком, но, рано ли, поздно ли, а покров будет готов. Так и тут, потихоньку-помаленьку все прояснится.
— Следи за ней. Ходи по пятам. Навостри уши. Держись рядом, как пес возле косточки.
— Главное — не укусить ее.
— Не волнуйся, она тебя тяпнет в ответ. Главное, Джон Даклинг, будь осторожен. Пусть она сама себя выдаст и сама доведет себя до петли.
По указанию лондонского епископа сестре Клэрис дали светелку в доме для гостей и приставили монаха — стража и защитника в одном лице. Поселили его в соседней комнате, но разрешили в часы литургий молиться вместе с подопечной. Этот праведник по имени Брэнк Монгоррей прежде был исповедником и служил молебны в приходской церкви Гроба Господня; он считался большим знатоком всего, что касается «вышнего мира». Правда, было непонятно, с какой целью его приставили к Клэрис — то ли шпионить за ней, то ли составить ей компанию. Не исключено, что келейно он согласился на обе роли сразу. Настоятельница же сильно опасалась, что Клэрис его к себе приворожит.
Брэнк Монгоррей открыл окошко, чтобы подышать чудесным майским воздухом. Комната монахини располагалась на втором этаже, прямо над свинцовым баком с водой; из него пили птицы и там же чистили перышки. За этим баком и притаился Джон Даклинг, стараясь не пропустить ни слова из беседы в светелке.
— Брэнк, ты утром дрозда слышал? — прозвучал чистый звонкий голос монахини, знакомый уже многим людям. — Говорят, будто если больной желтухой увидит желтого дрозда, то сразу выздоровеет, а дрозд умрет. Жестоко, правда?
— Но у человека бессмертная душа. А у птицы нет.
— Кто это знает наверняка? Dieu est nostre chef, il nous garde et guye. [55]
Никогда прежде Даклинг не слыхал, чтобы она говорила на англо-норманском наречии. Это лишнее доказательство ее двуличия, решил он. Разговор наверху продолжился, но собеседники отошли от окна; вниз долетали лишь отдельные слова. Вдруг Даклинг услышал ее возглас: