Эти выводы подкрепляют предположение о том, что Лондон в целом и его более удаленные районы в частности были проникнуты живым и явственно ощутимым общинным духом. Этот дух, державшийся много веков, настолько стоек, что, к примеру, нынешний Розерхайт по-прежнему отличен от Дептфорда и Бермондси. Тем или иным участкам присущ свой, особенный туземный склад. В нынешнем южном Лондоне имеется ряд зон — в том числе Ламбет, Брикстон, Камберуэлл и Пекем, которые развивались бок о бок и посредством некоего симбиоза выработали своеобразную, узнаваемую атмосферу.
Однако юг был не слишком хорошо знаком другим лондонцам, воспринимавшим его главным образом как источник беспокойства. Южный берег исполнял некоторые из функций «восточного скопища», служа пограничной зоной, куда Лондон мог отправлять грязь и мусор. Поэтому в начале XVIII века здесь разместилась часть «вонючих производств», изгнанных из Сити. Например, кожевенные заводы были сосредоточены в Бермондси, а в Ламбете расположились шумные биржи строительного леса, производители уксуса, красок, мыла и свечного сала. В лондонской печати можно было прочесть, что «в Ламбете существовало сообщество лиц… профессией своей сделавших выкапывание мертвецов: жир они пускали на свечи, из костей извлекали аммиак, мясо продавали на корм собакам». Это звучит достаточно алармистски, чтобы быть выдумкой, но нет сомнения в том, что южный Лондон уже имел тогда дурную репутацию. В 1789 году один тамошний садовод решил перенести бизнес и другое место, поскольку «дым… постоянно окутывал мои растения… отдаленность расположения, скверность ведущих оттуда дорог и невыносимое по временам зловоние из окрестных канав». Южный Лондон — по крайней мере в той его части, что находилась в непосредственных сношениях с остальным городом и была оттуда зрима, — считался бедным и неблаговидным придатком. В той или иной форме городская дискриминация существовала всегда.
Вот почему там всегда было так много тюрем, приютов для бедных и для девочек-сирот; в 1815 году туда, кроме того, была переведена Вифлеемская лечебница для душевнобольных. Лондон отправлял на юг всех своих трудных жителей. Район также был известен своими сомнительными тавернами и столь же сомнительными увеселительными садами. Заведения вроде «Аполло-гарденз» находились под надзором властей и время от времени принудительно закрывались из-за «беспорядков». Ламбет в целом приобрел славу «места скверного, где царит разврат». Увеселительный сад с павильоном «Храм Флоры» и таверна «Собака и утка», расположенные там, где дорога через Сент-Джордж-филдс выходила на Ламбет-роуд, представляли собой «воистину ужаснейшие места в столице и ее окрестностях… излюбленные проститутками, причем не только низшего разбора, но даже и средних слоев». Вновь южный Лондон подтвердил свою старинную славу средоточия половой распущенности. Филантроп Фрэнсис Плейс вспоминал, как в 1780-е годы разбойники на этих южных полях садились на лошадей и «на закате крикливо одетые женщины выходили попрощаться с ворами и пожелать им удачи». Известно, что именно здесь власти охотились на радикалов-мятежников, поскольку шла молва, что они собираются на сходки в тех или иных местных обветшалых питейных заведениях; в середине XIX века звезды мюзик-холлов перебрались на юг — в Брикстон, и точно так же столетием раньше лица с сомнительной репутацией, подобные трансвеститу шевалье д’Эону, подались сюда же — в Ламбет. Здесь поистине была свалка — во всех смыслах.
Но ни грязь, ни ветхость не оказали существенного влияния на рост Лондона в южном направлении; подобно навозному жуку, город перерабатывал даже «невыносимые» запахи и звуки, заряжаясь от них новой энергией. Постройка в 1750 году Вестминстерского моста, а девятнадцатью годами позже — моста Блэкфрайарс знаменовала существенное развитие южного Лондона. От новых мостов в направлении Кеннингтона и Элефант-энд-Касла были проложены дороги; другие дороги, пролегавшие через незастроенные поля, соединяли эти магистрали между собой. Новые пути стимулировали промышленное развитие, так что к фабрикам, где производили уксус и краску, добавились гончарное дело, обжиг извести и изготовление ваксы. К 1800 году Ламбет приобрел все черты трущобного района. Освоенная зона все росла. Она расширялась и развивалась, приобретая новые очертания, пуская узкие щупальца дальше на юг. Процесс набрал неодолимую силу в первом десятилетии XIX века, когда было завершено строительство трех мостов с платным проездом. Саутуоркский мост, мост Ватерлоо и мост Воксхолл открыли путь для осуществления крупных программ застройки, сотворивших южный Лондон в его нынешнем виде. Рост лондонского населения и действие новых промышленных сил все быстрее перетягивали город через Темзу. Вскоре улицы вокруг Сент-Джордж-серкус были густо заселены, близлежащие поля сплошь застраивались домами; спусти недолгое время торговля, жилье и производства начали распространяться дальше вдоль идущих оттуда дорог. Этот процесс впрямую за тронул Ньюингтон, Кеннингтон и Уолуорт, и к 1830-м годам дороги и дома возникали уже по всей площади нынешнего южного Лондона. С развитием пригородов вскоре стали застраиваться Пеком, Камберуэлл, Брикстон, Клэпем и даже такие отдаленные места, как Далидж и Херн-хилл. Прошло еще какое-то время — и в городскую диаспору вошли Сиднем, Норвуд, Форест-хилл и Хонор-Оук.
Те, кто въезжал в Лондон с юга по железной дороге и потрудился за писать свои впечатления, отметили бескрайнюю панораму краснокоричневых крыш, глухих стен и мелькающих мимо маленьких улочек. Этот вид ассоциировался либо с морем, либо с пустыней, в обоих случаях наводя на мысль о некой безжалостной силе, сдержать которую невозможно. Персонаж из романа Г. Дж. Уэллса «Тоно Бенге», ехавший в начале 1900-х годов по Юго-восточной железной дороге, «заметил за Чизлхерстом нарастающую массу пригородных домиков — они множились и множились, им не было конца… скопления мелких жилищ, сгущаясь, начали уступать место большим доходным домам; я все больше и больше изумлялся этому безграничному миру блеклых людишек». Одним из преобладающих ощущений был также испуг. Это был инстинктивный страх перед однородностью, сопровождавшийся страхом перед близкой столицей, которая ее породила.
Чем ближе подъезжал поезд к вокзалу Каннон-стрит, тем сильнее чувствовались «промышленные запахи — кожевенные, пивоваренные», витавшие в воздухе, как серный дух некоего невидимого ада. Поскольку заселение южного берега всецело шло под знаком промышленного развития и эксплуатации, нечего удивляться, что фабричные пары и дым обволакивали всю его территорию. Здесь находились клееварочные фабрики, склады шерсти; Чарлз Найт в «Лондонской энциклопедии» отмечает, что «трубы высились с промежутком в несколько ярдов прямо над лабиринтом красных крыш, добавляя свое к дымному воздуху округи». Район, который некогда считался монастырским, теперь славился многоликостью; его «можно считать и районом мануфактур, и районом садоводов, и районом оптовиков, и приморским районом — все зависит от того, в каком квартале мы находимся». В Бермондси разнообразию производств соответствовало разнообразие запахов. «На одной улице волнами накатывает горячий, насыщенный дух клубничного джема; на другой пахнет сыромятной кожей и дублением; на третьей — клеем; а на иных улицах несчастные носы вдыхают тяжкую смесь всех трех ароматов». Между 1916 и 1920 годами лондонский романист и эссеист В. С. Притчетт работал на кожевенном заводе; ему тоже запомнились бермондсийские запахи. «В этой части Лондона и днем было сумрачно. В нос шибал тяжкий, пивной, одуряющий запах хмеля, а еще тут пахло ботинками и собачьим калом… с фабрики маринадов едко несло уксусом; с наждачной фабрики тянуло дымом… из попадавшихся там и сям маленьких трущобных домишек остро воняло нуждой». Последний запах — разумеется, самый проникающий и значимый из всех, которым южный Лондон был обязан своей зловонной славой.