…Немало мы перевидали
В «Русалке» — о, какие там звучали
Находчивые, пламенные речи…
— писал Бомонт Джонсону. Вторя ему двести лет спустя, Китс заявил, что с таверной «Русалка» не сравнится «никакое счастливое поле, никакая замшелая пещера». Родившийся в Лондоне и проживший детство в одном здании с мургейтским «Лебедем и обручем», поэт не раз переносился мысленно в точку слияния Фрайди-стрит и Бред-стрит — туда, где в свое время огнем Великого пожара была уничтожена «Митра».
Таверна, как писал в «Азбуке глупца» (1609) Томас Деккер, была «единственным местом встреч доброй компании» — местом, где, чтобы пользоваться привилегиями быстрого обслуживания и кредита, важно было знать всех разливальщиков и обращаться к ним по именам — «Джек, Уилл, Том». Тогда ты мог сказать половому: «Человек, принеси-ка мне из-за стойки деньжат». В тавернах шла также игра в кости, и посетителей развлекали бродячие скрипачи, переходившие из одного заведения в другое. Мы имеем возможность заглянуть внутрь таверны начала XVII века, вчитываясь в инвентарный перечень, который остался от заведения на Бишопсгейт-стрит, носившего меткое название «Рот». Здесь говорится о дощатых перегородках, разделяющих залы таверны, каждый из которых носил свое название: «Решетка», «Гранат», «Грибочки», «Лоза» и «Голова короля». Таким образом, в одном заведении было пять отдельных «баров» со столами, скамейками и табуретками. В «Решетке» имелись «один длинный дубовый стол со скамьей», «один устричный стол», «один старый винный поставец» и «два игральных стола»; в «Голове короля» также был устричный стол и, помимо прочего, «детская табуретка». Этажом выше располагались спальни для гостей; в части списка, посвященной одной из них, указаны подушки, льняные простыни, шитое покрывало, сундуки и шкафы.
В одном стихотворении 1606 года упоминаются «„Кабанья голова“ из твердого лондонского камня… „Лебедь“ в Даугейте… „Митра“ на Чипсайде… „Замок“ на Фиш-стрит» и прочие заведения, где «багровеют носы». Между прочим, содержатели таверн XVII века обеспечивали не только выпивку и ночлег. Хозяин «Лебедя» у Холборнского моста, перебравшийся в «Герб графов Оксфордских» в переулке Уорик-лейн, выпустил объявление о распродаже, где говорилось, что «у него также имеется катафалк и все необходимое для перевозки усопшего в любую часть Англии». «Гостиницам здесь несть числа, — писал в начале XVII века Томас Платтер, — как и питейным заведениям, пивным и винным, где можно попробовать любую марку — аликанте, канарское, мускат, кларет, испанское, рейнское». Несть числа и виршам, прославляющим лондонские пивные. «Путеводитель для пропойц» Неда Уорда и «Паломничество» Джона Тейлора — лишь два примера стихотворных сочинений, где из перечня питейных заведений и улиц, на которых они расположены, возникает некая топография Лондона — города, чья природа и очертания могут быть познаны лишь в дымке хмельного забытья:
В Клоук-лейн близ Даугейта мы пойдем,
В «Трех бочках» пива доброго хлебнем…
Замешкавшись, мы сильно припозднились
И в «Шордичский кувшин» впотьмах ввалились.
Оттуда в «Колокол» держу я путь —
Добраться, выпить чарку и уснуть.
Здесь соединены строки двух поэтов, чтобы показать конкретность их видения Лондона, где, чтобы выжить, необходимо напиться.
О растущей популярности пива говорит тот факт, что в 1643 году этот напиток был обложен акцизным сбором. Пипс во время Великого пожара писал, что женщины «сварливо требуют выпивку и пьют как черти»; царивший вокруг ад, возможно, до некоторой степени извиняет их адское поведение, однако Генри Пичем, писавший свое «Искусство лондонского житья» в более спокойном 1642 году, предостерегает: «Превыше всего опасайся скотского пьянства… Иные упиваются до того, что, повалившись на землю или, хуже, в сточную канаву, не могут уже шевельнуться. Пьянство рождает ссоры и потасовки, и многим оно стоило жизни, как мы знаем по чуть ли не каждодневному опыту… Нетрезвые люди теряют шляпы, плащи и рапиры, деньгами они швыряются не считая». Пипс упоминает некую даму, которая, обедая у знакомых, залпом выдула полторы пинты белого вина.
И тем не менее — хотя XVII век по количеству алкоголя, бегущего по жилам лондонцев, оставил позади предшествующие столетия — его затмил век XVIII, когда пьянство достигло массового и даже критического масштаба. То было время, когда Сэмюэл Джонсон, великий лондонский мудрец, заявил, что «ныне человек не может быть счастлив, если он не пьян». Громадное число его сограждан, видимо, придерживалось того же мнения.
Возникла мода на «темный эль» (сладкое пиво), однако увеличение налога на солод привело к тому, что пивовары начали налегать на хмель. Так появилось «горькое пиво» — «до того горькое, что я пить его не мог», — жаловался Казанова, — которое порой смешивали с обычным элем, делая напиток, называемый «так на так». В тот же период варили и «светлый эль», который стал популярен настолько, что в городе возникли специализированные заведения с этим напитком. В начале 1720-х годов появилось выдержанное пиво, которое готовилось четыре-пять месяцев; «грузчики и иные рабочие сочли его подходящим» для употребления за завтраком или обедом, и напиток получил название «портер» (porter — грузчик, носильщик). Этот сорт пива варили только в Лондоне, и оно было прямым предшественником разнообразных «стаутов» — темного, двойного, ирландского, «энтайра», «крепкого», «лондонского особого».
Особенностью Лондона была также непосредственная связь пивных с коммерцией. Для многих профессий единственным бюро по трудоустройству было определенное питейное заведение. Пекари и портные, паяльщики и переплетчики собирались в тех или иных местах, куда приходили хозяева, желавшие кого-то нанять. Владелец заведения, который зачастую был и сам связан с данным родом деятельности, предоставлял безработным кредит, обычно в форме выпивки. Торговцы платили своим работникам за особыми столами в тех же пивных, что приводило к очевидным последствиям, усугублявшимся тем обстоятельством, что разменять деньги можно было лишь после часа утра в воскресенье.
Были и другие профессиональные обычаи, стимулировавшие потребление спиртного. «Вступительные деньги» нового ученика или подмастерья обычно прокучивались в пивной, и таким же манером платились разнообразные штрафы за поздно или плохо сделанную работу. Как пишет замечательный историк М. Дороти Джордж в книге «Лондонская жизнь в XVIII веке», «каждая стадия жизни, начиная с обучения ремеслу, требовала потребления крепких напитков»; к этому можно добавить, что дух торговли, занимавший в жизни Лондона центральное место, благодаря алкоголю был неизменно горяч и ярок. Питье и пламя шли рука об руку, и винокуров обвиняли в пренебрежении правилами безопасности, из-за которого их предприятия «становились причиной частых и ужасных пожаров».
До нас дошло несколько «пьяных» лондонских анекдотов из жизни знаменитых людей. Вот Оливер Голдсмит надевает парик задом наперед, чтобы потешить друзей в своем жилище в Темпл-лоджингс; вот Чарлз Лэм, пошатываясь, бредет домой вдоль канала Нью-ривер, где он купался мальчиком; вот Джо Гримальди каждый вечер едет домой на закорках у владельца питейного заведения «Маркиз Корнуоллис». Иные эпизоды были, однако, не столь веселыми. Драматург Натаниел Ли, живший в эпоху Реставрации, допился до сумасшедшего дома, где заявил: «Они мне сказали, что я помешался, а я им, что они помешались; их голоса, черт их возьми, перевесили мой». В конце концов его выпустили, но в роковой для него день «он выпил так много, что упал на улице, и его переехал экипаж. Труп, пока его не забрали, лежал под навесом у парфюмерной лавки Транкита близ Темпл-бара». Уильяма Хикки, мемуариста начала XIX века, вытащили из канавы на Парламент-стрит. «Я был не в силах сказать о себе что-либо связное и вообще вымолвить хоть слово… о событиях прошедших двенадцати часов я имел воспоминаний не больше, чем если бы я был тогда мертв». Он очнулся на другой день, «неспособный шевельнуть ни рукой, ни ногой, весь в синяках, иссеченный и избитый так, что на мне не осталось живого места». Другим колоритным лондонским персонажем был Ричард Порсон, первый библиотекарь общеобразовательного учреждения «Лондон инститьюшн», которого часто видели под утро бредущим нетвердым шагом «из давно облюбованной им таверны „Сидровые погреба“ на Мейден-лейн». Он был издателем Еврипида и прославленным ученым, который «мог балакать по-гречески не хуже любого илота» и хвастался тем, что способен повторить по памяти от начала до конца роман Смоллетта «Приключения Родрика Рэндома» (1748). Но «о Порсоне говорили, — пишет Уолфорд в „Лондоне старом и новом“, — что он пил все подряд не разбирая, вплоть до лекарств для втирания и горючего для ламп. Сэмюэл Роджерс утверждал, что после ухода гостей он возвращался в столовую и допивал все, что оставалось в рюмках». Его обычным восклицанием, когда его что-то удивляло или озадачивало, было: «Ху-у-у!» В день его смерти те, кто был с ним, слышали, как он цитирует стихи из греческой Антологии. Его друг отметил, что перед кончиной «он по-гречески говорил быстро, а по-английски с превеликим трудом, словно греческий был его родным языком». Он приободрился было от вина и желе, разведенного бренди и водой, и его отвезли в таверну в переулок Сент-Майклз-элли (Корнхилл), однако ровно в полночь он умер в «Лондон инститьюшн».