Разница между Шекспиром и Джонсоном в любом случае поучительна. Джонсон хотел быть независимым автором и не иметь связей с какой бы то ни было компанией или актерским братством. Шекспир, будучи представителем старшего поколения, чувствовал себя гораздо свободнее в атмосфере актерского цеха, каким была труппа лорда-камергера, где личность подчинялась сообществу. Он был в труппе скорее «мастером», чем «художником», в современном понимании этих слов. Лишь после его смерти друзья-коллеги опубликовали его пьесы в знак общей скорби.
В твоих словах я ощущаю ярость [234]
Как свидетельствует рукопись «Сэра Томаса Мора», Шекспир писал быстро и с большим напряжением; создается впечатление, что он усилием воли мог сконцентрировать энергию и вызвать вдохновение; слова и ритмы словно исходили из самой глубины его существа. Захваченный творчеством, он оставлял незаконченными некоторые строки. В «Тимоне Афинском» герой хочет одолжить «столько-то» денег; очевидно, что Шекспир собирался определить сумму на более поздней стадии. Но ему было не до того. Он даже не ставил знаков препинания. Создается впечатление, что он местами оставлял между словами пробелы, где можно будет их вставить, когда покинет вдохновение. Он не размечал акты и сцены. У Людвига Витгенштейна возникло впечатление, что его стихи «вырывались из-под пера, которое могло, попросту говоря, позволить себе все». Сэмюел Джонсон заметил, что финальные сцены шекспировских пьес иногда написаны чрезмерно торопливо, словно что-то вынуждало его в этот момент спешить.
Похоже, он писал на отдельных листах бумаги и мог останавливаться на эпизодах, которые казались ему наиболее важными. Например, мог сперва сочинить начало и финал пьесы, а затем взяться за промежуточные сцены. В заметках Бена Джонсона встречается запись, которая может иметь к этому некоторое отношение. В ней говорится о современном писателе, который, «начав писать, писал день и ночь без остановки и доводил себя до обморока». Но если эти слова сказаны о Шекспире, странно, что Джонсон не называет его прямо.
Конечно, существуют более точные описания его деятельности, оставленные современниками. Джон Хемингс и Генри Конделл в совместном предисловии к Первому фолио подводят итог: «Его ум и перо сливались воедино: он выражал мысли с такой легкостью, что в его бумагах едва ли найдется хоть одна помарка». Возможно, это некоторое преувеличение, но Хемингсу и Конделлу хотелось подчеркнуть поразительную легкость, с какой он писал. Непринужденность, или «легкость», отчасти обеспечивала поразительный эффект: речь любого персонажа звучит свободно и естественно.
Бен Джонсон был менее уверен в его легкости. В своих «Открытиях» («Timber or Discoveries Made upon Men and Matter») он писал: «Я помню, актеры часто с уважением говорили о Шекспире, что он никогда не вымарывал строчки в том, что писал (не важно, что это было). Я ответил: лучше бы он вычеркнул тысячу, — что они сочли за недоброжелательность с моей стороны. Я бы не стал рассказывать это потомкам, если б актеры не стали по невежеству превозносить своего друга как раз за то, в чем его больше всего можно упрекнуть.»
Далее он продолжает: «его слова струились с такой легкостью, что иногда было необходимо его остановить; Sufflam inandus erat [235] , как сказал Август о Гатерии. Его ум был в его власти; хорошо бы, он мог им управлять». Возможно, Шекспир не был самым плодовитым писателем среди современников — Томас Хейвуд написал около двухсот двадцати пьес, среди которых есть и незавершенные, — но вполне очевидно: Шекспир славился тем, что сочинял вдохновенно и быстро.
Итак, мы можем достаточно ясно представить себе его за работой, он сидит за столом на классическом стуле со спинкой. Если он работал в кабинете, то сам устраивал его в тех местах в Лондоне, где снимал жилье. Иногда предполагают, что он вернулся в свой дом в Стратфорде, чтобы спокойно сочинять в тишине, но это маловероятно. Он писал в привычной обстановке, там, где находился всегда, — рядом с театром и актерами. Сомнительно, что ему мешал шум или какие- то иные причины, когда он с головой уходил в работу. Будучи занят днем в театре, он почти наверняка работал по ночам; в разных пьесах упоминаются «давно высохшие лампы», «мерцанье фитиля, чадящего в зловонной плошке с салом» [236] .
Вероятно, у Шекспира был маленький ящик в столе, перья, нож для их очистки и чернильница, а также сундук с книгами и подставка, на которую их ставили, чтоб было удобно читать объемистые исторические труды и книги, откуда он черпал материал. Он мог делать заметки в так называемых таблицах (table-books) или в записных книжках со сшитыми листами; Гамлет после разговора с призраком восклицает: «Мои таблички — надо записать» [237] . Шекспир мог набрасывать заметки или отрывки, приходившие на ум в течение дня; некоторые писатели находили, что прогулки по шумным улицам способствуют вдохновению.
Сидя за столом, он писал на толстой, грубой бумаге отточенными перьями или карандашами; пользовался твердым и надежным традиционным гусиным пером. Писал на обеих сторонах сложенного вдвое листа — бумага была дорогая, — примерно по пятьдесят строчек на странице; на по лях слева — имя говорящего, справа — торопливые ремарки. Часто, спеша продолжить, он опускал имя персонажа и добавлял его позднее.
Время в его пьесах подвижное и емкое. Он сокращал или удлинял его по своему желанию, подгоняя к сюжету. Он настолько погружался в пьесу, что создавал собственное время внутри нее; это «сценическое время» к которому «реальное время» имеет лишь косвенное отношение. В «Юлии Цезаре» промежуток длиной в месяц между ночью Луперкалий [238] и кануном мартовских Ид [239] укладывается в одну полную страстей ночь. Это время не ньютоновское, а средневековое, сформированное сакральным смыслом. В «Отелло» и «Ромео и Джульетте» используется прием, известный сейчас как «двойное время». Он заключается в том, что в одно и то же время быстро происходит событие и медленно разрастается чувство; о его успехе говорит то, что ни один зритель его не замечает.
Как мы убедились, Шекспир находился в постоянной спешке, торопясь закончить пьесу Но его могли сдерживать сомнения и необходимость внести исправления в текст. Часто кажется, что он остановился посредине стиха и поднял перо, готовый вычеркнуть слово и заменить его более подходящим. Случается, он теряет нить повествования и возвращается к началу. Проблема в том, что ему трудно совладать с нетерпением. В ранних пьесах Шекспира временами чувствуется излишняя перегруженность там, где истощаются вдохновение и энергия, но эти longueurs [240] почти исчезают по мере становления его мастерства. Чаще всего Шекспир работает словно в горячке. Иногда он сам не знает, пишет он прозу или стихи. Например, во второй части «Генриха IV» Фальстаф произносит строчки, которые можно напечатать как стихи и как прозу. В «Тимоне Афинском» прозаические отрывки фактически зарифмованы, фразы насыщены естественным ритмом английского пентаметра, и различие между поэзией и прозой могло казаться ему несущественным. В некоторых случаях стихотворные строки идут подряд, ради экономии места на бумаге; по той же причине сливаются строчки песен. В рукописи пьесы «Сэр Томас Мор» он сжимает три с половиной рифмованные строки в две линейные, чтобы уместить все на одной странице. Есть серьезные основания утверждать, что шекспировские тексты оставались незавершенными, дожидаясь, пока актеры добавят им выразительности и уточнят смысл.