— Ну отчего же, — хитро прищурился Марк. — Подлинники нынче редкость, но встречаются и они. Ты не представляешь, какие полотна всплывают порой на свет Божий. Взять хотя бы твоего Порселлиса…
Эту фразу о «моем Порселлисе» я припомнила позже при весьма неприятных обстоятельствах. В тот вечер я и не думала придавать словам Марка какое-либо значение. Куда больше мне нравилось тогда ловить его откровенные взгляды, ощущать прикосновения загорелых рук, которые с наступлением белой ночи становились все смелее и, я бы сказала, нахальнее. Мы «развели» Дворцовый мост, свернули с Невского на Мойку и, благополучно миновав клюющую носом консьержку, оказались в чудной квартирке, которую снимал Марк над кондитерской «Вольфа и Беранже». «Муж с сыном на Майорке, Машке не до меня, никто ничего не узнает», — пронеслось у меня в голове, прежде чем я окончательно растаяла в объятиях пана Кричевского и оказалась на облаках.
Утром я пришла на работу в том же самом костюме, что и накануне.
Такое со мной случалось нечасто.
Я собиралась встать пораньше, взять такси и съездить домой переодеться. И я действительно встала, но тут же снова оказалась в постели, чуть позже в джакузи и, наконец, на кухонном столе. Не охваченным любовной страстью остался, пожалуй, только концертный рояль в гостиной.
Тяжело дыша, мы с Марком одновременно с вожделением посмотрели на старинный инструмент.
— Нет, нет и нет, — вовремя спохватилась я. — Опоздание в нашем Агентстве карается смертью.
— В каком Агентстве? — заинтересовался Марк. — Ты до сих пор ничего не рассказам мне о своей работе.
— А у нас было для этого время?
Марк в костюме Адама стоял посреди комнаты, массируя рукой загорелый подтянутый живот, и самодовольно улыбался.
— Сейчас я буду варить тебе кофе, а ты мне расскажешь о себе все, что успеешь. Потом мы прервемся на твой рабочий день — не представляю, как я выдержу эти часы без тебя, — а вечером начнем все сначала…
Я прошла за Марком на кухню, и, достав из сумочки косметичку, начала спешно заметать следы бурно проведенной ночи.
— Вот, например, на следующей неделе, — описывала я Марку свой каторжный труд в Агентстве, — мне предстоит сдать Модестову из расследовательского отдела досье на Гарри Робинсона. Он был советником по культуре в американском консульстве, да и сейчас частенько наведывается в Петербург по старой памяти. Его, между прочим, подозревают в переправке через диппочту антиквариата из России. Да ты ведь когда-то хорошо знал этого Робинсона!
— Я и сейчас поддерживаю с ним прекрасные отношения. У нас общие интересы, Гарри — заядлый коллекционер, но он никогда не нарушал ваших законов. Он действительно вывез из России много стоящих вещей, но все это было сделано совершенно легально. Получить в свое время разрешение экспертизы на вывоз картин из СССР не составляло большого труда — были бы деньги, а Гарри — человек состоятельный. Честно говоря, я не знаю другой такой страны, где с такой легкостью все продается и покупается.
— Модестов, тот тоже сомневается, а вот у эфэсбэшников на него, говорят, копится убийственный компромат, — сказала я, проводя помадой по припухшим губам.
— Ничего они не докажут, ваши чекисты. Антикварный бизнес и вправду очень жесток, Марина. Я это знаю по собственному опыту. Порой коллекционер ни перед чем не остановится, лишь бы завладеть вожделенной картиной. Он может предать, украсть и даже убить. Ваш физиолог Павлов считал, что коллекционирование сродни инстинкту. Но Робинсон не такой. Он всегда был очень осторожен, а сейчас тем более не будет рисковать. Может быть, ты еще не знаешь, ему предложен пост советника посольства в Риме.
Марк поставил передо мной чашечку с кофе. Я залпом выпила обжигающий ароматный напиток и, звонко чмокнув Марка в щеку, вылетела из уютного гнездышка.
— Не забудь, — крикнул мне вдогонку Марк, — вечером начнем все сначала…
* * *
Но начать «все сначала» этим вечером нам с Марком не удалось. Мы с Машей получили приглашение от Рыбкина отужинать вместе в ресторане «Глория». «Интересно, кого это он „крышует“, — подумалось мне, — такие рестораны не каждому новому русскому по карману».
Ужин Рыбкин закатил поистине с купеческим размахом: медальон из зайца по-андалузски, турнедо, фрикасе из молодого барашка… Похоже, он решил поразить меня в самое сердце.
Уплетая все это великолепие, Рыбкин со знанием дела поведал нам с Машей, в чем разница между морскими и озерными устрицами, соусом беарнез и простым «петмоловским» майонезом, а также прочел целую лекцию, как отличить настоящий коньяк от паленки. Оказалось, что Рыбкин неплохо разбирался в живописи, он по достоинству оценил подарок, который готовила ему к свадьбе будущая теща:
— Порселлис — это круто! — сказал Юрий.
Было уже далеко за полночь, когда Рыбкин доставил нас домой на новенькой БМВ последней модели.
Запечатлев целомудренный поцелуй на Машиной раскрасневшейся щечке, он церемонно склонился к моей руке:
— Спасибо, Марина Борисовна, что составили компанию. Прекрасный был вечер, но все хорошее когда-нибудь кончается. Завтра снова трудовые будни, снова пахота, черт бы ее побрал…
— А вы, Юра, за идею пашете или… — я не могла отказать себе в удовольствии подколоть будущего родственника.
Но Рыбкин не дал мне закончить вопрос и ответил торопливо, словно боялся услышать продолжение:
— Никаких «или», Марина Борисовна. Я — исключительно за идею, только за нее.
* * *
— Все хорошеете, милочка, — приветствовал меня Спозаранник, пряча за спиной дырокол.
Услышать такое из уст нашего главного расследователя означало недобрый знак. "Наверняка что-нибудь опять от меня понадобилось, — с тревогой подумала я, — а у меня еще с антиквариатом конь не валялся.
Надо срочно браться за дело, а то всыплет мне шеф по первое число".
Но в этот день работа «Золотой пули» была полностью парализована.
Дело в том, что накануне мы отмечали свой четвертый день рождения в кафе с караоке с трогательным названием «Гномики». У всех было праздничное приподнятое настроение, кроме, пожалуй, Обнорского. Шеф, насупившись, сидел в углу и лениво перебирал гитарные струны. Когда все уже были в приличном подпитии, Завгородняя объявила конкурс частушек. Светкин вызов приняла одна Лукошкина. Она стремительно выскочила на эстраду, лихо притопнула и заголосила:
Эх, яблочко.
Да под сметаною,
Дроля не хочет спать со мной,
Хочет с путаною.
При этом Анна просто испепелила взглядом несчастную Завгороднюю.
В «Золотой Пуле» давно заметили, что отношения между этими двумя девицами не отличались дружелюбием. Лукошкина с маниакальным упорством возвращала Светлане тексты на доработку, а Завгородняя в отместку называла Лукошкину не иначе как Анька-юристка. После сольного выхода Лукошкиной уже никто не сомневался в том, что причиной этой вражды был шеф. Обнорский выслушал частушку, залпом выпил стакан водки и с остервенением грохнул гитарой об пол.