— Нервы, — шептал Обнорский сам себе, пытаясь уснуть еще хотя бы на часок. Это просто нервы… Все же нормально, ничего страшного не происходит. Это просто нервы…
К сожалению, он опять ошибался — вокруг Андрея начала сжиматься еще не видимая ему петля. Он многого не знал — а иначе, наверное, попытался бы еще с вечера связаться с Никитой Кудасовым. Или со Степой Марковым… Или хотя бы поподробнее поговорить с Женькой Кондрашовым… Но Андрей знал пока только то, что знал…
Разве мог он предположить, что его персона почти весь прошедший день занимала умы очень «серьезных» людей, редко думающих о разных пустяках по банальной причине тотальной нехватки времени?
Откуда журналист Серегин мог знать, что им активно интересуется сам Антибиотик — и не только интересуется, но и предпринимает вполне конкретные шаги для того, чтобы серьезно осложнить его, Серегина, жизнь… Андрей вообще тогда слабо представлял себе, кто такой Антибиотик… Про некоего загадочного сверхлидера Палыча он имел кое-какую обрывочную информацию, но при этом совершенно не подозревал, что этот полумифический Палыч, о котором говорили с оглядкой и шепотом, и Антибиотик, которого упомянул умирающий Барон, — одно и то же лицо, вполне реальное и крайне опасное. В настоящий момент — для самого Андрея…
А дело заключалось в следующем. Когда Виктор Палыч узнал, что Ирина Лебедева умерла, не выдав ни бита информации о злополучной «Эгине», он не то чтобы рассердился или разъярился, нет, он впал в самое страшное свое состояние — в холодное бешенство, которое внешне проявлялось лишь легким подергиванием левой щеки да тем, что его совсем не стариковские глаза переставали моргать…
С тем, что произошло в квартире на Рылеева, Антибиотик разобрался довольно быстро, ситуация там сложилась, к сожалению, достаточно типичная для тех структур, которые в России в начале девяностых годов начали величать организованной преступностью. Произошел так называемый эксцесс исполнителей: посланные к Лебедевой люди очень хотели качественно выполнить задание, но стараться принялись весьма по-советски, то есть с тяжким, звероподобным рвением. Впрочем, иначе они не умели… Им поручено было узнать у бабы, где находится картина, которую отдал ей Юрка Барон, причем быкам даже не сказали, о какой, собственно, картине идет речь…
Лебедева, когда к ней в квартиру ворвались четверо здоровенных парней, пыталась сначала кричать. Ей «легонько дали по жбану», но она ничего не поняла и «пошла в полную несознанку», чем невероятно раздражила быков. Она валяла дурочку и пыталась уверить бандитов в том, что ничего не знает ни про какого-то Барона, ни про его картину… На свою беду Ирина была женщиной весьма миловидной и сексапильной. Для того чтобы освежить память, ее затащили в спальню и поставили на хор, ну и бутылочкой побаловались немного… Кто ж знал, что у этой соски слабое сердце окажется — она взяла и ласты склеила… Быки это поняли не сразу, а когда до них дошло наконец, что перед ними труп, вот тогда они уже обезумели по-настоящему — от ужаса, ведь из покойницы, как известно, никакую информацию не вынешь… Именно от животного страха они и надругались над уже мертвой Лебедевой — выбили ей глаз и зубы, прижигали холодеющее тело сигаретами и прибили руки гвоздями к подлокотникам кресла… Потом они перевернули всю квартиру вверх дном, но ничего стоящего не нашли — ни тайников, ни картин, ничего… Правда, у них хватило мозгов прихватить с собой из квартиры все документы, ежедневники и письма Лебедевой…
Виктор Палыч прекрасно понимал, что больше всех в том, что случилось, был виноват он сам, а не Гусь с его отморозками. Они ведь, в принципе, сделали все, как им велели, но топорно и неуклюже, так в этом-то не их вина, а того, кто тонкую работу им поручил… Ну кто знал, что она, сучка, загнется? Эх, надо было не торопиться, а дождаться, пока приедет Череп (начальник «контрразведки» Антибиотика, как на грех, находился в отъезде), он бы и поговорил с девушкой по душам, без спешки и суеты… А Гусю следовало поручить только выкрасть бабу… Но почему же она все-таки твердила, что никакого Барона не знает и не понимает, какую картину от нее хотят? Видела ведь, что шутки шутить с ней никто не собирается, — неужели оказалась настоящим стойким оловянным солдатиком и предпочла лютую смерть?
Во имя чего? Ради памяти усопшего Юрочки? Или от жадности своей? А может быть, дело вообще не в этой Лебедевой?
Виктор Палыч тяжело задумался. С самого начала в этой истории с «Эгиной» все шло как-то наперекосяк, словно проклята была кем-то рембрандтовская картина… Когда Барона закрыли в Кресты, Антибиотик еще пытался кое-как контролировать ситуацию независимо от Ващанова через своего человека в камере, но когда старого перевели в лазарет — тогда пришлось во всем верить Гене на слово… А не получилось ли так, что скурвился Генуля? Может, все его выкладки про эту Ирину и журналиста Серегина — сплошная залечка, может, Гена хотел в свою игру сыграть? Рембрандтовский холст кому хочешь голову закружит. И даже неглупый человек может, словно мотылек неразумный, полететь на пламя, считая, что вот он — шанс мгновенно разбогатеть, стать счастливым и свободным, не понимая, что такие мечты — пустая, глупая химера, что не даст им картина ничего, кроме очень больших проблем…
Сам-то Антибиотик осознавал это очень хорошо и гонялся за «Эгиной» отнюдь не по причине ее баснословной рыночной цены, а совершенно по другим мотивам…
Кстати, Гена-то ведь не один работал — при нем оперок Колбасов над темой трудился, он же и к тайничку Юркиному ездил… И никто ведь ничего не контролировал, теперь одному Богу и этому Колбасову известно, что на самом деле там нашлось.
Виктор Палыч бесился потому, что ощущал себя в тупике, а для него это было крайне непривычное и оттого совершенно некомфортное состояние…
Вдоволь потерзавшись сомнениями и подозрениями, Антибиотик выдернул к себе Ващанова, и у них состоялся долгий и очень неприятный разговор, в результате которого было все же решено сосредоточиться на фигуре журналиста Серегина. Как ни крути, а он был последней видимой ниточкой, тянувшейся от покойного Барона…
Геннадий Петрович ушел с рандеву на негнущихся ногах, в нервном ознобе и абсолютно липкий от пота. Он понял, что Антибиотик начал в нем сомневаться, а что это могло повлечь за собой — Ващанов представлял очень хорошо…
Заместитель начальника ОРБ уже не раз проклял тот день, когда впервые услышал об украденной «Эгине», да что толку-то с этих проклятий… Ситуация все время норовила вырваться из-под контроля (а если честно, то она никогда полностью и не контролировалась) и с каждым днем делала все более и более опасной лично для него, Ващанова. Теперь вот труп этой Лебедевой ко всем проблемам добавился… И дело было не только в том, что фактически Геннадий Петрович был как бы соучастником убийства, — хрен с ней, с бабой этой, совесть подполковника не особо мучила… Его мучил смертный страх, причем теперь лагеря Нижнего Тагила не казались ему такими ужасными, как раньше.
Ващанов вдруг как-то очень отчетливо понял, что, если все вскроется, если его разоблачит Комитет, «особая инспекция» или еще кто-то, до суда и зоны он просто не доживет. И никто его не убережет и не спасет… А зачем же он тогда столько лет капитал копил? Впустую, значит, все мечты о богатой и беззаботной жизни? Страшно было Геннадию Петровичу, очень страшно, и ощущал он себя маленьким, слабым человечком, отчаянно бегущим в темном тоннеле перед безжалостным, набирающим скорость паровозом…