— Да мы… — начал отвечать тот, что держался за ухо, но осекся под тяжелым взглядом лысого. В избе стало тихо. Лысый задумчиво посмотрел на лежавшего в позе эмбриона Обнорского и еле заметно покачал головой. Наконец, он принял решение:
— Так, Мюллером потом займетесь, сейчас будем в бункер переезжать… Там с этим попрыгунчиком поподробнее побеседуем… Грач — готовь машину пану, Чум — облей его водой… Ты, Пыха, тоже не стой столбом — сгрузи Мюллера в подпол, пусть он пока там полежит, ему теперь все одно — без разницы…
Амбалы зашевелились — «зеленый» подхватил мертвого Мюллера под мышки и потащил к лазу в полу, тот, которому Обнорский разбил ухо, быстро выскочил из избы, а третий загремел в сенях ведрами.
Лысый подошел к Серегину и носком ботинка перевернул его на спину — голова Андрея безвольно перекатилась по полу. Лысый встревожился, присел на корточки, коснулся пальцами шеи Обнорского, удовлетворенно кивнул…
Через несколько секунд Чум появился из сеней с ведром в руках и вопросительно посмотрел на хозяина.
Лысый недовольно дернул губой:
— Чего смотришь? Лей…
«Бык» шагнул вперед и опрокинул ведро на Обнорского. Андрей застонал и разлепил веки — перед его глазами все плыло и дрожало, он никак не мог сфокусировать взгляд… Серегин попробовал пошевелиться, видимо, он пытался приподняться — но новая волна боли снова прижала его к полу.
Лысый с интересом смотрел Обнорскому в лицо и улыбался. Потом он достал из кармана рубашки пачку «Мальборо», неторопливо закурил, выпустил дым тонкой струйкой и спросил:
— Ну что, Андрей Викторович, очухались?
Серегин ничего не ответил. Взгляд его был устремлен в потолок, журналист тяжело, надсадно дышал — и видно было, что даже процесс дыхания причиняет ему сильную боль. Лысый усмехнулся:
— Некрасиво вы себя ведете, Андрей Викторович… Некрасиво и — что гораздо более важно — неразумно… На людей бросаетесь… На вопросы не отвечаете… Кто вас только воспитывал — ума не приложу… Вы же человек мирной специальности, журналист, причем довольно известный… И вдруг — такое нетактичное поведение… А мы ведь всего-навсего поговорить хотели. Снять кое-какие вопросы, так сказать… Вопросы эти, кстати, вы же сами и поставили… Мы ведь тоже люди мирные, тихие, нам чужого не надо, но за свое — ответим и с других спросим… Как с вас, вот… Кто вас надоумил на чужие «грядки» лезть, а? Писали бы свои заметки в газетах — и, глядишь, до ста лет прожили бы спокойно и, может быть, даже счастливо… Впрочем, несмотря на разные глупости, которые вы наделали, что-то еще можно и подправить, я так думаю… Пока жив человек — жива и надежда… Ничего исправить не могут только мертвые — у них уже все, полный расчет… Как вот у Мюллера нашего… Душегуб вы, однако, Андрей Викторович, не пожалели сироту.
«Мюллер, — вспомнил Андрей, — Это тот, который меня подмять хотел… Мюллер… Катя называла эту кличку… Все… Это — финиш… Мюллер — один из бригады Черепа… Значит, этот лысый — все-таки Череп… Это — кранты… Глупо… Как глупо все получилось… А может… Может, еще что-нибудь выкрутится… Никита… Катя должна ему позвонить…»
— Ну, так как? — спросил Череп, наклоняясь к лицу Обнорского. — Будем исправляться?
Андрей что-то пробормотал. Череп дернул головой и наклонился ниже:
— Не слышу!
С трудом ворочая языком, Серегин протолкнул через осколки зубов три слова:
— Я… не… понимаю…
Лысый вздохнул и выпрямился, махнул рукой:
— Да бросьте вы дурака-то валять… Все вы понимаете, кроме, может быть, серьезности положения, в котором оказались — заметьте, по собственной же вине… Ох, Андрей Викторович, Андрей Викторович… Тревожно мне за вас как-то… Складывается у меня впечатление, что торопитесь вы на тот свет… А зачем? Куда торопиться-то? Вас там, конечно, многие дожидаются — тоже, наверное, хотят вопросы кое-какие задать… Подружка ваша, например. Милочка Карасева… Она, я думаю, очень хотела бы вас спросить — зачем вы ее, дурочку молоденькую, в этот блудень втянули, зачем в размен пустили… Не стыдно вам, Андрей Викторович, а? А ведь ее душа — на вашей совести… На вашей, на вашей, не сомневайтесь… Она ведь, глупая, даже и понять-то ничего не поняла… Перед смертью, кстати, все вас поминала… Оно, конечно, вроде бы проститутка, тварь, подстилка — а все же живая душа была, которую вы, Андрей Викторович, сгубили… А? Что скажете?
Череп резко наклонился, ловя взгляд Обнорского — заметив, что глаза журналиста дрогнули, он удовлетворенно улыбнулся:
— Вижу, переживаете… Это хорошо, это значит, совесть у вас еще осталась… Ну так что — будем разговаривать, а? Не слышу!
Обнорский ничего не ответил — он закрыл глаза, и по лицу его пробежала судорога.
Череп хмыкнул:
— Будем разговаривать, будем… Это я вам обещаю, Андрей Викторович… И все вы мне расскажете… А вопросов у меня много.
Андрей по-прежнему не отвечал. Он лежал с закрытыми глазами и думал о том, что Череп, скорее всего, не врет — видимо, он действительно нашел Милку и… Потом ясно, что было… Но как, как так получилось? Почему Карасева не скрылась? Почему не уехала с деньгами? Впрочем, это, наверное, уже не важно… Теперь важно другое… Катя… Как ее не сдать? Череп ведь действительно умеет языки развязывать…
Обнорский попытался было вспомнить какую-нибудь молитву, но вспомнить ее помешала мысль о том, что Бог от него отвернулся.
* * *
А с Милой Карасевой случилось то, чего Серегин, конечно, предусмотреть не мог… Андрей ведь считал, что детально все объяснил девушке, что она сама заинтересована поскорее исчезнуть из Петербурга и начать новую жизнь. И сама Мила, действительно, хотела того же самого, но… Невезучей она была, вот в чем дело. Невезучей и, если честно, безалаберной — что было, то было, хоть и не принято плохо говорить о покойниках, но и «выкидывать слова из песни» — тоже ни к чему…
Когда Люда получила от Обнорского деньги на «новую жизнь», она буквально ошалела от радости — Миле казалось, что счастье наконец-то улыбнулось и ей, и на этот раз она не упустит свой шанс… Не стоит, наверное, описывать, как Карасева благодарила Серегина — все равно это не описать никакими словами. Мила даже на колени пыталась перед ним встать, но Андрей этого порыва не оценил, возмутился, разорался страшно, потом прочел целую лекцию о человеческом достоинстве — короче говоря, начал «воспитывать» девушку.
Обнорский говорил страстно и убежденно, говорил он вещи правильные и оттого немного занудные, но Мила смотрела на него преданными глазами и кивала, хотя даже и не пыталась вникнуть в смысл речи Серегина… Ей не до того было — мысленно она уже уехала из Питера, купила квартиру, поступила в институт и… Дальше разворачивались какие-то совсем уж чудесные перспективы. Конечно, присутствовал в ее суматошных мечтаниях и некий красивый и богатый «принц» (внешне очень напоминавший Обнорского), с которым она очень скоро непременно должна будет познакомиться…
Андрей совершил серьезную ошибку, оставив вскоре Милу наедине с ее радостью — не учел он того обстоятельства, что женщине обязательно нужно поделиться с кем-нибудь судьбоносными новостями из собственной жизни. А с кем делиться, как не с подружками?