И Обнорский и Тингсон чувствовали себя усталыми и счастливыми. После сдачи книги, после ужина с шампанским, тостами за авторов и за издателей, после получения гонорара Андрей улетел в Питер. Пора было выходить на работу. Отпуск кончился. В стремительном водовороте событий, в напряженной работе над книгой он этого отпуска не заметил… В начале августа 1996-го он вышел на работу и сразу окунулся в чумовую атмосферу газетной круговерти. Сначала показалось, что все здесь по-прежнему. Так же, как два года назад. И не было того странного, хаотичного, трагического нагромождения событий, которые происходили с ним и вокруг него все это время. Как будто он выскочил на час-другой по каким-то своим делам и вот вернулся.
Спустя несколько дней он понял, что это не так, что на самом деле произошли огромные перемены. И дело не в том, что изменились газета и газетчики. Дело в том, что сильно изменился он сам — Андрей Обнорский. Постоянно возникало ощущение неправильности происходящего… Все вроде бы верно, все так, как и должно быть: газета несет своим читателям нужную, оперативную, разнообразную информацию. Несколько десятков толковых и заинтересованных специалистов работают, не щадя своего времени и нервов. Авторитет молодежки высок, и среди профессионалов и среди читателей… все так. Так в чем же дело? Почему в тебе нет прежнего азарта? По привычке ты делаешь свое дело тщательно, стараясь укладываться в срок, не допустить проколов. Но не испытываешь при этом никакого удовлетворения. Разве тебе не интересно дело?.. Интересно! Ну, так в чем вопрос?
Неожиданно Обнорский понял: ему хочется большего. Хочется самостоятельности, хочется больших расследований… Ему хочется создать Агентство журналистских расследований.
Конечно, ничего неожиданного в этом не было. Мысль об агентстве сидела в голове давно. И прототип подобного объединения журналистов уже создавался в недрах самой мол одежки… и даже работал какое-то время. Так что ничего неожиданного все-таки не было. Просто мысль оформилась вдруг определенно и четко. Теперь требовался некий толчок, способный отправить корабль в плавание.
И, как всегда в подобных случаях, такой толчок не заставил себя долго ждать. Обнорский собрался на пару дней в Стокгольм. До выхода книги оставалось совсем ничего, издательство раскручивало рекламную кампанию. Андрей был приглашен для участия в телепередаче. Разумеется, это ему льстило. Три-четыре года назад он бы бегал по редакции и всем рассказывал: вот! На шведское телевидение зовут!.. С тех пор утекло очень много воды и крови. Изменились оценки. Все равно было приятно, но хвастаться уже не хотелось. Обнорский посмеивался. На вопрос главного редактора: куда тебе два дня отгула? — ответил: да я, мол, путевку в Карловы Вары взял… бальнеологический курорт, знаете ли… раненая нога.
— Ага, — сказал главный, — ну конечно, слетай… Я, правда, хотел тебя попросить сделать матерьялец о съезде промышленников. Но не беда, поставлю кого другого. Лети, раз надо.
Андрей улетел. Когда вернулся, его уже ждал выговор за сорванное редакционное задание. Нормально, сказал Обнорский себе… нормально. Объяснение с главным было коротким и бурным. Результатом стало заявление: «…прошу уволить меня по собственному же… Обойнимаю. Навеки Ваш. А. Обнорский». В один день Андрей был уволен по «собственному же…». Взаимностью редактор Обнорскому не ответил. На очередной планерке он прочитал вслух заявление и обозвал его хулиганством… Обойнимаю. Навеки — Ваш.
Одновременно главный чрез «вторые руки» довел до Андрея: покайся, извинись — я все прощу.
Обнорский сам понимал, что его уход несколько преждевременен. Он еще не собрал команду, не проработал организационно-технические вопросы. Многое лежало в полном тумане и разумнее было бы пока оставаться в газете. Но — характер. Идти на попятную он не мог. Тем более — извиняться… Обойнимаю. Навеки — Ваш. По собственному же…
Обнорский пустился в автономное плавание. Он еще не знал, сколько трудностей его ждет. Но если бы даже знал — не отказался.
Дело двигалось очень тяжело. Обнорский метался по городу, стучал в разные кабинеты. Он был уже достаточно широко известен в Питере. Его принимали, выслушивали, поддерживали идею… морально. А для воплощения идеи в жизнь требовались деньги! Обнорский готов был вложить свои. Их аккурат хватило бы на то, чтобы снять одну конуру в полуподвале, купить пачку бумаги и пару месяцев платить самому себе зарплату. А требовались нормальное помещение, мебель, оргтехника, компьютеры, транспорт, средства связи и достойная оплата двух десятков сотрудников, которых Обнорский поставил в штатное расписание. Даже при беглом подсчете «на пальцах» становилось очевидно: гонорар от книги не покроет даже пяти процентов первоначальных расходов. Андрей сидел по вечерам, перекраивал свои схемы, урезал их и так и сяк… ничего путного не получалось. Закрадывалась мысль: ничего не выйдет. Энтузиазм — это, конечно, здорово. Но на энтузиазме, на голой моральной поддержке никуда не уедешь.
Однажды вечером, когда Андрей, измотанный очередным безрезультатным походом по редакциям, издательствам, фондам, ассоциациям, союзам, лигам, центрам и пр. и др., сидел в кухне и тупо смотрел в свои выкладки… а за окном шел дождь, за окном было серо… и на душе было серо, и хотелось просто напиться… Так вот, однажды вечером раздался звонок. А разговаривать ни с кем как раз не хотелось.
Обнорский пробормотал:
— А пошли вы все!
Пробормотал, а потом вдруг сообразил, что звонок междугородный, что это может быть Зверев или Ларс, и трубку снял.
— Ну, здравствуй, Андрюша, — сказал хрипловатый Катин голос.
— Здравствуй, — ответил он.
— Не ожидал?
— Как тебе сказать? Вообще-то я знал, что когда-нибудь ты позвонишь.
— Вот как? — произнесла она медленно, и Андрей понял, что Катя пьяна. Причем пьяна тяжело. — Вот как? Пять минут назад я и сама этого не знала.
— Ты где?
— А-а… на вечеринке. Тут подают такое страшное говно, что по-человечески напиться просто невозможно… жлобы!
— Ты пьяна.
— Это потому, Андрюша, что я толковая баба и принесла фляжку с собой. Толково, Андрюшка?
— Толково. Как ты живешь?
— На «х». Только не пойму: хорошо или х…во? Обнорский промолчал, а Катя засмеялась хрипло и сказала:
— Пошел вон, урод! Это я не тебе, сочинитель. Это тут один урод все хочет меня трахнуть, все лезет. Думает, я пьяная. А ты? Ты хочешь меня трахнуть, Андрюша?
— Нет, — ответил Андрей сквозь зубы. Почему-то было очень противно.
— Конечно! Ты же трахаешь эту сучку.
— Какую «эту сучку»?
— Ленку-сучку… Что, Андрюша, она лучше меня? Расскажи, как ты ее имеешь? — пьяно говорила Катя. Фоном в трубке звучали голоса. Кажется, на испанском.
— Зачем ты подставила нас под пули, Катя? — спросил Обнорский.
Перед глазами стояло пробитое пулей, покрытое сеткой трещин лобовое стекло «фольксвагена».